Сперва я радовался, что спасся. Затем пришел в отчаяние от собственного положения. Потом меня накрыло безумной надеждой, я верил - меня непременно найдут. Снова отчаяние, нежелание принимать действительность, надежда... и так по кругу снова и снова. Под испепеляющим солнцем я мерил шагами небольшой островок, единственным обитателем которого был я сам. Около семидесяти шагов в диаметре. На северо-западе острова торчит одинокая пальма. На юго-востоке - несколько валунов. Первую ночь я трясся под пальмой, а к утру догадался слизать конденсат с остывших за ночь валунов, благодаря чему не умер от обезвоживания. Когда меня перестало трясти и колбасить, я предпринял несколько заплывов - собрал какие-то обломки, несколько ящиков. "дары" моря, в обычной жизни показавшиеся бы мне мусором, теперь являлись самыми настоящими дарами.
В надежде увидеть дрейфующих на чем попало приятелей, я предпринимал все новые попытки заплыть подальше, но ни одной живой души не обнаружил.
Среди прочего в выловленных ящиках нашлось несколько бутылок с водой, палатка и удочка. Один был полностью забит спелыми яблоками. А неподалеку от берега я обнаружил затонувшую старую лодку с пробитым дном. Сам не знаю зачем, я потратил целый день на то, чтобы отбуксировать ее к берегу.
Несколько яблочных семечек я закопал в землю. Не потому, что надеялся, что они прорастут, а скорее чтобы не сойти с ума. любил мой папаня поговаривать, что труд облагораживает человека. Не знаю, как насчет благородства, но немного здравого рассудка он мне точно обеспечивал.
Спиннинг и искусственные приманки-мошки пришлись кстати.
Улов я жарил на костре - к счастью зажигалка не выпала из кармана во время шторма и, просохнув, справилась с трухлявыми дровами.
Дни тянулись чередой, похожие друг на друга. Мимо не прошло ни одно судно, не пролетел ни один самолет. По вечерам я жег костры, днем залезал на пальму и всматривался в блестевшую на солнце синюю гладь.
Однажды я увидел оленя. Не сразу решился подойти к нему, но видел так четко и ясно кажду шерстинку на его серой шкуре, каждо движение влажного черного носа... Олень на меня не реагировал, так я понял, что это глюк. После этого начал делать зарубки на доске и вести заметки в покореженной от соленой воды тетради. Но и с оленем разговаривал. Хотя бы с ним, иначе хоть вой на луну, хоть вешайся на пресловутой пальме.
Ради смеха ухаживал за своим "садиком". Оказалось, что забота о ком-то или о чем-то тоже помогает не свихнуться. Олень в заботе не нуждался, в основном он служил плакательной жилеткой и молчаливым слушателем моих ночных философских рассуждений. Я окрестил его Рудольфом, в честь рождественского персонажа. Уютная атмосфера рождественских открыток это самое отдаленное, что я мог придумать для себя, сидя под испепеляющим солнцем на маленьком пятачке суши посреди бескрайнего океана.
Но однажды утром я услышал голос. Я решил, что олень заговорил, причем голосом Эйми. Но я не испугался, все казалось логичным, чьим же еще голосом говорить выдуманному истосковавшимся разумом миражу, если не голосом единственного настоящего друга?
Голос настойчиво повторял мое имя и я открыл глаза. Передо мной склонилась Эйми и светлые волосы падали ей на лицо. Тогда я решил что я умер. Ну, или что вот-вот умру.