Вы используете устаревший браузер. Этот и другие сайты могут отображаться в нем неправильно. Необходимо обновить браузер или попробовать использовать другой.
У Нормана Эррингтона каждый день – сложный день. Работа на тайную правительственную организацию в буквальном смысле делает его другим человеком. Норман ходит по грани и в любой момент может сорваться в пропасть. Прошлое бежит за героем по пятам: трагическая смерть матери, конфликт с отцом, ужасные поступки и незаживающие шрамы на душе. Сможет ли он выжить на своём последнем задании? Сможет ли отыскать себя в лабиринте вымышленных личностей?
У Рафаэллы ди Камайори каждый день – сложный день. У неё есть всё – деньги, красивая жизнь и внимание мужчин, – но чувство ненужности никуда не уходит. Мать никогда не любила Рафаэллу. Ни одно из занятий не приносит радости и вдохновения. Всё серое, скучное, пресное. Как двигаться вперёд, когда нет цели? Как кого-то любить, когда у тебя никогда не было настоящей семьи? Раф мечется, как порванный парус на ветру. Сможет ли она найти то, что ищет? В себе или в другом человеке?
У Лэндона Кэннера каждый день – сложный день. Его собственная жизнь ему не принадлежит. Лэндон появился на свет с единственной целью – чтобы служить обществу. Он понятия не имеет, как жить эту жизнь за рамками работы. Это история взросления и поисков себя в экстремальных условиях.
Привет, меня зовут Мэджик и я люблю рассказывать истории. Добро пожаловать в мой мир. Здесь есть противоречивые герои с серой моралью, дети-шпионы, котики, семейные тайны, месть, разбитые носы, болезненные отношения и много всего остального. Всё, что вы видите, – одна большая история, рассказанная тремя основными героями и несколькими второстепенными. Желаю приятного прочтения и просмотра.
На этом месте я смеялась долго. Прям реально смеялась.
Радостно машу Флипу. Во истину артефакт дневности*
Я хотела написать "древности", но совершила опечатку. Мне так даже ещё больше понравилось - он древний артефакт дневности, в смысле дневников сима.
Сцена получилась очень горячая
Я уже говорила, но ещё раз скажу. Скрин ног, где чёрные ботинки и белые коды - восторг. Он художественный и многослойно-многозначный на уровне визуальных образов и символов. С визуальными символами я плоховато работаю и вербализирую, так что объяснить, что вижу не возьмусь. Но я воспринимаю эти образы на глубинном уровне, так что привет ещё и твоему бессознательному от моего. Передай, я так всё и поняла, только объяснить не могу, что поняла. Точнее... нет, не так. Почувствовала. Восприняла. Как-то так, да.
И ещё про игровой момент.
Я когда увидела игровую врезку "целоваться за шкафом", такая - о, у меня тоже!
У меня в игре недавно симы спринтанули на этот раз не в кусты, а именно что "целоваться за шкафом". Это были Синтия и Гид, целоваться по моему сюжету им не положено, максимум я допущу, что очень хотелось. Но я ещё подумаю. Тогда я не стала отменять действие, впервые его видела, интересно же. Оказалось, по геймплею не очень-то интересно, я думала они со шкафом будут взаимодействовать. Когда я читала ваши тут поцелуи за шкафом, охохо у вас тут горячо, и знала какие там были у меня Мне стало смешно от контраста. Чмок четырнадцатилетних, и то есть шанс, что я урежу до "хотелось, но не стали". Я потом внесу это в какую-нибудь из глав и кивну тебе в тексте, а то можно и не понять, что это наша версия поцелуев за шкафом началась.
Обожаю твои мемы в интерлюдиях, каждый раз начинаю смеяться в голос. Даже в общественных местах, хехе
"Большой клетчатый ребенок" в ремейке такой краш, в самое сердечко просто. Правда до тех пор, пока не открывает рот))))
С надписи на футболке Джонни неприлично ржу, идеальная футболка
Ну и сцена в библиотеке несомненно горяча, у нас аж снег растаял и температура на улице повысилась. Совпадение? Не думаю
Самое забавное, что на этапе редактирования я хотела отбелить Энцо до состояния сияющей белизны и добавить, что Флип сам запросил его мнение. Но потом подумала-подумала и решила, что первоначальный вариант мне нравится больше. Стиль Энцо – это свои собственные критерии. Он считает, что вправе выдать порцию критики, если а) разбирается в вопросе на высоком уровне и б) знает, как сделать лучше. В остальных случаях промолчит. Никаких чувств и оценки состояния человека, сугубо технические критерии.
Искренне удивится, если человек обидится/расстроится/разозлится, потому что сам предпочтёт услышать объективное мнение: есть что сказать – говори. Так что Энцо не понимает, в чём, собссно, проблема. Он знает, что у Флипа не получается и знает, как это исправить. Чего Флип разозлился? Радоваться надо, ведь это возможность отполировать свои навыки. Энцо полирует, оттачивает и совершенствует. Стремление к совершенству – один из его пунктиков.
Флип так не хочет? А, ну, это Рауль его испортил. Критикует и цепляется не по делу. Вот Энцо знает правильный путь, а Рауль всё портит. Тут очень просится картинка с «Вы не понимаете, это другое». Я хихикала, когда писала реплики про Рауля и представляла в голове эту картиночку. В общем, Энцо убеждён, что всё сделал правильно – эту фразочку я у мужа подрезала. Он так говорит, когда… ну, вот как Энцо убеждён в собственной правоте.
Короче, Энцо всё сделал правильно. Десять идеальных Энцо из десяти. Был с Флипом супер-пупер мягким (по шкале Энцо), о чём радостно поведал Оки.
Радостно машу Флипу. Во истину артефакт дневности*
Я хотела написать "древности", но совершила опечатку. Мне так даже ещё больше понравилось - он древний артефакт дневности, в смысле дневников сима.
От души посмеялась и поумилялась над «артефактом дневности». )) Идеальное определение для Флипа. Долго думала, стоит раскапывать этот самый артефакт или нет. У Флипа никогда не было выдающейся роли в сюжете, кроме роли вечного ребёнка. Зачем он тогда нужен? Снова быть вечным ребёнком и играть с Оки в маму и сына? Ннне. Они достаточно поиграли в династии и такой тип отношений мне сейчас не интересен – дева постарше и прибившийся к ней подросток. Считаю, что эту сюжеточку я неплохо открутила у M&M’sа, в смысле у Мейса и Морти. У Оки сюжеточка быстро завяла, да и Флип завял. Всё завяло, никаких сочных помидорок.
Возвращаясь к Флипу… Потом мне пришло в голову, что сюжет может крутиться не только вокруг Оки. У Флипа есть своя жизнь (ух ты!) и свои секретики. Почему бы не посмотреть в ту сторону, оставив Оки с её личной жизнью слегка в стороне? Запараллелить несколько историй отношений. Да-да, не пересекать, а параллелить! «Будет круто», – подумала Мэджик и прочертила несколько параллельных линий.
А ещё Флип милый. У него есть ямочки и вечный подростковый максимализм. Большой клетчатый ребёнок, что тут ещё сказать. ))
Но я воспринимаю эти образы на глубинном уровне, так что привет ещё и твоему бессознательному от моего. Передай, я так всё и поняла, только объяснить не могу, что поняла.
Прекрасно же, какими разными могут быть зашкафные поцелуи в зависимости от характеров и темпераментов героев. Гиду и Синтии очень подходят робкие подростковые чмоки… или только мечты о них. Поправь, если ошибаюсь, но я думаю, что у Синтии физика далеко не на самом первом месте. У Гида, наверное, повыше, но тоже не прямо ведущая-ведущая.
А вот Оки и Энцо оба очень-очень физические. Что делает Оки, когда впервые видит Энцо? Заценивает внешку и, эхем, пригодность для близких физических отношений: «Вау, какой секси-мужик. Надо, хочу… Стоп, он же яковитский священник. Печалька». Когда-нибудь, в конце времён, я выложу главушки с POV’ом Энцо. Среди них есть эпизод «Как Энцо встретил Оки» с примерно таким же зацениваем и дайте-хочу.
Кстати, если бы не зашкафные поцелуи, этой главы бы не было в принципе. Я с удивлением обнаружила действие в игре, когда снимала прошлую сцену в библиотеке. Страсть как захотелось использовать игровую табличку «Прятки за шкафами» (такая крутая!), но тогда у меня были только обнимашки. Зато после сцены на шоссе разблокировались целовашки, и я радостно накатала целую главу ради одной-единственной сцены.
earin
Большое спасибо за комментарий! Мне приятно, что глава зашла.
Обожаю делиться любимыми мемасиками на тему персонажей. У меня целая коллекция. Особенно много для Энцо – он самый мемный. Обычно это не самые, эхем, приличные и этичные мемасики, но я стараюсь выбирать что поприличней. ))
О да, мне тоже понравилось, каким получился Флип в «Четвёрочке». Прямо мимимишечка. Что касается рта… Н-ну, интеллектуальные беседы никогда не были сильной стороной Флипа. Он пытается косплеить Рауля, но получается процентов, этак, на пять. Флип – это Флип. Вечный ребёнок на максималках. Обидчивый и вспыльчивый до безобразия, но добрый и отходчивый.
Мне нравится параллелить Флипа с Оки, а Джонни – с Энцо. Даже Люсьен согласился, что они похожи по темпераментам. Первая парочка более взрывная, а вторая – более спокойная.
Согласна на все сто. Футболка, кстати, случайно нашлась. В первой версии у Джонни был другой костюмчик, но он – внезапно – конфликтовал с ногтями на руках. Ногти попросту не отображались, и меня это дико бесило. До такой степени, что пошла переодевать. Увидела футболку и решила, что это самое то. Яковиту-Энцо такое, конечно же, носить нельзя, но у петерианцев нет строгих требований к моральному/физическому облику. Так что Джонни вполне может щеголять в своей провокационной футболке и бесить более консервативных симов.
У меня не хватает эфирного времени на всех второстепенных героев, но где-нибудь за кадром Энцо непременно спросит у Джонни, где тот раздобыл футболку. Потом они сделают селфи в одинаковых футболках. У Энцо даже тайный Симстаграм есть, хех. Да и вообще он довольно активен в соцсетях, в отличие от сыны (Норман в какой-то из глав упоминал, что у него нет личных профилей в соцсетях).
Ещё из закадровых откровений про Джонни и Энцо – они неплохо дружат и периодически тусят вместе. В будущем тоже. Энцо и Норман считают Джонни и его дочку Джинни частью своей большой «итальянской» семьи. Флип не входит в семью, потому что поддерживает Рауля.
Часть 7-1 выше, это продолжение. ↑↑↑
– Странный день, – говорю я, сидя на капоте его машины и глядя на звёзды. – Сюрреалистичный. Давай забудем что ли?
Мы в Barranca de Alma Robada, Ущелье Украденной Души – Энцо перевёл для меня с испанского. Его он знает почти так же хорошо, как родной итальянский. Рассказал, что в юности часто колесил по окрестностям Энаморады и искал места, которые умеют хранить секреты. Как этот каньон. У Лоренцо много секретов и теперь я один из них.
Вечером, после ярмарочных хлопот, я попрощалась со всеми и сделала вид, что иду домой, но он подобрал меня на ближайшем перекрёстке. Мы гоняли по шоссе и маленьким тёмным улочкам. Без особой цели и смысла. Потом Энцо спросил: «Хочешь покажу ещё одно любимое место?». Я кивнула – увези меня от меня самой.
Оставленный позади Барнакл Бэй дышал нам в спину. Мокрый асфальт блестел в свете фар. Тени редких прохожих то вырастали, то исчезали. Ветер задувал в приоткрытое окно. Энцо постукивал пальцами по рулю в такт музыке.
В машине было тепло. Из динамиков играли его любимые Joy Division. Я держала его за руку и думала, что могла бы ехать так вечно. В спокойном тёплом мареве, где-то за гранью привычной реальности. Я не знала, где мы, кто мы и куда направляемся. Но это не имело никакого значения. С ним мне плевать на такие мелочи.
– В библиотеке ты была смелее, – хмыкает Энцо. – Особое место?
– Страшно, когда ты совсем близко и нет никаких ограничений, – я впервые откровенно признаюсь себе в этом. – Нас никто не может спалить – делай что хочешь.
– Тогда вернёмся в библиотеку? Уверен, замок там не самый продвинутый. Как-нибудь откроем, в крайнем случае – выбьем окно. Я давненько никуда не вламывался и не бегал от копов.
– Это будет уже не та библиотека. Без людей и границ. Всё равно что капот, каньон и звёзды. Всё равно что ты и я. Просто ты и я.
– Просто? Охренительно сложно, Оки.
Я чувствую, что его настроение изменилось. Он задумчивый, меланхоличный и немного грустный, и, кажется, не готов сгрести меня в охапку прямо здесь и сейчас. Подходящая атмосфера для разговора, а не для того, что произошло между нами в библиотеке. Я немного расслабляюсь и дышу ровнее, но сама не понимаю – это облегчение или разочарование?
– Я сейчас не готов, тоже, – Энцо объясняет то, что не требует объяснений. – Мысли в голове такие громкие… Буквально кричат, и я не могу их заглушить. Так что просто дразню.
– Знаю. Чувствую.
– Чувствуешь? Как? Я не чувствую, что ты чувствуешь.
– Как тогда ты понял, что мне не по себе? Там, в библиотеке.
– Я могу заметить физический дискомфорт, но… Твои чувства? Я не понял, что дело в них, пока ты сама не сказала.
– Точно, ты же про руки спросил, а потом подумал, что мне не нравится твой акцент. Это я уже в голове перевела на свой язык.
– Я могу согреть руки, а что делать с твоей моральной дилеммой – не знаю. Могу достать «кочергу» и засунуть Раулю в зад, но ты явно не этого от меня ждёшь.
– Ой, а знаешь, кто любит моральные дилеммы? Флип!
– О нет. Все эти вагонетки? Я тоже знал одного… любителя.
– Да! Он мне их время от времени подкидывает и наслаждается моральными страданиями. Хочешь порешать? Я запомнила парочку.
– Боюсь, эксперимент не будет честным. Ронцо научил меня отвечать так, чтобы не казаться опасным психопатом. Только безопасные, ожидаемые ответы и никакого креатива.
– А если с креативом? К примеру в той, где на одном из путей привязаны пятеро человек, а на другом – гениальный учёный?
– Когда мы оба отвечали честно, Ронцо спасал учёного и я с ним в целом соглашался, но… Потом подумал, что веселее будет подкинуть монетку и пусть решит случайность.
– Что на это сказал твой друг?
– Я должен избегать ответов, в которых элемент личного развлечения ценится выше жизней других людей. Ронцо много времени и усилий потратил на то, чтобы сделать меня более социально адаптированным. Придумал понятные мне ориентиры, шкалы и правила – всё очень научно и логично. Научил думать не в терминах привычной морали – со мной это не работает, – но так, чтобы я оставался безопасным для общества.
– Правила… Какие, например?
– Тех самых «Двух шагов». Если я не в состоянии адекватно оценить ситуацию, то делаю два шага назад и смотрю на неё оттуда. Не нависаю над человеком и не топлю в своих глазах, лишая всякого желания сопротивляться.
– Ничего себе! А ещё?
– Метод «Фейерверка» – если мой выбор вызовет неконтролируемый взрыв, не стоит поджигать фитиль, – Энцо улыбается краешком губ. – Я спросил, могу ли устроить взрыв, если он никого не убьёт, но будет зрелищным и контролируем. Ронцо ответил, что тогда можно. Главное проверить, чтобы никого не оказалось в радиусе поражения. Он был… ну, гениальным. Самым умным ублюдком из всех, что я когда-либо знал.
Он замолкает, но я чувствую, что слово не то. «Гениальный» – прикрытие для чего-то большего. Предлагаю свой вариант:
– Частью тебя самого?
– М-м, да. Ронцо давно умер, но он по-прежнему… – Энцо снова медлит с формулировкой и снова её меняет, – буквально во всём. Во мне самом. Странно, что меня по сути создал другой человек, как чудовище Франкенштейна?
Впервые встречаю того, кто пытается отдалиться через сближение. Рассказывает о себе вещи, которые могут шокировать и оттолкнуть, причём так беспощадно. Энцо беспощаден к себе, но я отказываюсь быть беспощадной к нему.
– Всех нас кто-то создаёт, – я пожимаю плечами, – но мало кто находит смелость признаться. На Флипа сильно повлиял Рауль, и, ты прав, не всегда положительно. Их с Джонни конфликт … Они не поубивают друг друга?
Я думаю о том, что произошло в библиотеке. Делюсь с Энцо. Он наблюдательный и беспристрастный, а я люблю этих мальчиков и стою слишком близко. Сейчас мне нужен тот, кто может сделать два шага назад.
– Оки, это другое, – говорит Ло с не менее загадочным выражением, чем то, что я видела на лицах Флипа и Джонни. – Мальчики пытаются починить друг друга, а не поубивать.
– В каком смысле «другое»? И что значит «починить»?
– Ну, знаешь, когда тебе нравится другой человек, но не его образ мыслей.
– Энцо, ты говоришь о чём-то очевидном для тебя, но я ничегошеньки не понимаю!
– Ладно, давай загадаю загадку. Иногда вы ведёте себя, как дети. Иногда, как заклятые враги. Иногда – как лучшие друзья. Вы злитесь, когда вместе, но ещё сильнее – когда вас разделяют. Кто вы?
– Да откуда я знаю? – У меня ноль идей, вот ровно ноль. Ненавижу такие загадки. – Дай ещё одну подсказку.
– Вы уходите, чтобы вернуться, и возвращаетесь, чтобы снова уйти. – Энцо улыбается всё шире и шире. Скоро от него останется одна ухмылка, как от чёртова Чеширского Кота. – Неимоверно бесите друг друга, но ни на что это не променяете. Сражаетесь, но не ради победы. Миритесь, но только чтобы снова начать войну. Ну же, Оки, кто вы?
– Э-э-э… Флип и Джонни?
– А одним словом?
– Флип-и-Джонни, – я склеиваю мальчиков в одно слово.
– Любовники, Оки, – закатывает глаза мастер загадок. – Вы тайные любовники. Я видел такое много раз. Был там. Даже сейчас…
– Сейчас?! Ты на что такое намека… – не заканчиваю мысль и перескакиваю на следующую: – Как я могла не заметить, что Флип и Джонни, ну-у, вместе?
– Они не совсем «вместе» и не хотят, чтобы ты замечала. Чтобы хоть кто-то замечал.
– Тогда как заметил ты?
– Знаю, куда смотреть. Хотя ты и сама на самом деле заметила. Химию и физику, и все дела. Только пыталась уложить свои ощущения во что-то более привычное и понятное. Безопасное, как дружба.
– Ты сейчас про нас или про них?
– Про всех. Никакой особой разницы. Я покурю, ты не против?
Мы долго сидим в тишине. Энцо курит и на его лице привычное ленивое наслаждение. Я смотрю на звёзды. На большую красноватую звезду. Энцо сказал, что это Марс, но пусть будет звезда. Планеты можно называть звёздами? Надеюсь, Марс на меня не обидится.
– Он всё равно останется планетой, – Энцо медленно выдыхает дым, – как бы ты его ни называла.
– А если все начнут считать его звездой?
– Это изменит название, но не его сущность. Марс, он другой. Не излучает свет, а лишь отражает. У него нет собственного свечения.
– Всё равно красивый, – я перестаю понимать, о чём мы говорим – о людях или планетах. – Очень. Как ты.
В его глазах – замешательство, но буквально на секунду. Пропадает очень быстро и сменяется обычным спокойным интересом. Я бы хотела услышать что-то в ответ, но Энцо молчит.
– Как выходные провёл? – спрашиваю банальную банальность, лишь бы снова говорить и слышать его голос. – Много грешил?
– О, ты не поверишь. Встретил в баре милого мальчика, и он сказал мне: «Энцо, у меня есть такая же милая сестра». Мальчик пошёл искать сестру на танцполе, а я…
– Ты хотел познакомиться с его сестрой?
– Скажем так, я привык брать от жизни всё, что предлагают… Чёрт, Оки! Ты слишком-слишком хорошая для этого грязного мира. Впрочем, не имеет значения, чего я хотел. Ведь я расплатился за выпивку и ушёл. До сих пор не осознал, почему.
– Ты не пытался это как-то, ну, анализировать? Я не всегда понимаю, зачем сделала то и это, но со временем завеса тайны приоткрывается.
– Пытался, конечно пытался. Стоял в темноте и курил. Светлячки летали вокруг моей сигареты, и я думал, что за идиот откажется от такого. И тем идиотом был я.
Мягкий ветерок треплет его волосы. Энцо прищуривается и всматривается в изломанную линию скал. Надеется разглядеть в тенях каньона те самые украденные души-призраки? Ускользающие от света, как он своего прошлого?
– Может, ты пытаешься – не побоюсь этого клише – выбрать между светом и тьмой?
– Да в жопу свет, Оки! Я всегда выбирал тьму. Что там в этом свете? Кто меня там ждёт? Да никто. Ронцо тоже периодически заливал про свет, но вот что… Нет никакого света! – Он злобно выплёвывает эту фразу, почти кричит. – Только разные оттенки серого и люди в своих лицемерных белых плащах. Иди к свету, Энцо. Ага, да… Я-то попробую, у меня хватит воли и решимости, только ты каждый раз будешь от меня убегать. Потому что я по-прежнему недостаточно светлый для тебя. Грёбаный лицемер, ты просто меня боялся!
– Кажется, ты не со мной сейчас говоришь.
– Ну, этот кретин умер, так что с ним я не могу поговорить.
– Используешь меня в качестве медиума? Я не против, Энцо. Как ты там говоришь? Не держи в себе, вот.
– Чёрт, прости. Увлёкся погоней за призраками.
Я хочу взять его за руку и объяснить, что со мной можно о таком говорить. Быть открытым и эмоциональным и кричать на призраков. Но Энцо уже закрылся. Его глаза тёмные и далёкие, как Ущелье Украденной Души, и он снова один в своих тенях.
Я не успела сказать, что не один.
– Тебе бы подошла обложка того альбома Placebo. – Отшучиваюсь, а что ещё остаётся? – Ну, «Sleeping With Ghosts».
– О, тебе она тоже нравится? – веселеет Энцо. – Нет, стой, прежде чем мы вернёмся к приятным разговорам… Почему ты со мной такая неосторожная?
– Неосторожная в плане того, что произошло в библиотеке?
– Нет, не то. Ронцо говорил, что ему приходится быть осмотрительным. Ну, знаешь, базовые правила общения с социопатами: держать дистанцию, выстраивать чёткие границы, не жалеть меня, не поддаваться на провокации, et cetera, et cetera.
– Ну и вопросы ты задаёшь. Я не чувствую, что должна от тебя защищаться. Ты не причиняешь мне вреда.
– Я и не хочу тебе его причинять. Хочу заботиться. Всё до странности просто и естественно. Мне не нужны мои обычные уловки – все эти правила и схемы. Я попробовал… – он щурится, будто сам себе удивляется, – совсем без них и не сделал ничего плохого. Ну, вроде бы.
– Вроде бы?
– Я не уверен. Вдруг я сам себе вру, потому что мне приятно так думать?
– Что не причиняешь мне вреда? – Кивает, а я напоминаю: – В этой истории есть не только ты. В ней есть я. Ронцо не пробовал по-другому. Не дал тебе шанса. Сразу закрылся в своих границах и защищал их с оружием в руках. Я так не хочу и не буду – и это мой выбор. Мой собственный.
– Я его уважаю, но…
– Нет. Ты в постоянном внутреннем диалоге-монологе с самим собой, а мне остаётся лишь ждать, что вы там решите. Энцо и Энцо. И ещё призрак Ронцо, который живёт у тебя в голове. «Оки, тебе лучше без меня» – ты ведь это хочешь сказать?
– Вообще да, – он качает головой и грустно улыбается, – но я не такой сознательный, чтобы это сделать. Так что, пожалуйста, закрой на замок свои границы и возьми в руки ружьё. Так нам всем будет спокойней. Тебе, мне и… всем моим субличностям.
Я упрямо трясу головой. Волосы падают на лицо, застилают глаза, прилипают к гигиенической помаде на губах. Сражаюсь с ним, как Энцо со своими призраками. Спрыгиваю с капота, и ночь глотает меня, голодная и живая. Позади раздаётся тихое, усталое «Оки» – стон, шёпот, молитва отчаяния. Он идёт за мной, на расстоянии нескольких шагов, но я всё равно чувствую.
Он рядом. Рядом даже когда хочет уйти. Когда я хочу уйти.
Но не хочу.
– Ты ведь не уйдёшь? – я оборачиваюсь и всматриваюсь в его лицо.
– Нет. Видишь, я иду за тобой? И продолжу, потому что я упорный и люблю, когда мне делают больно – так что всё в порядке, не переживай.
– Я не знаю, зачем это делаю. Тебе не слишком больно? Я не специально, Энцо.
– Не слишком. Порядок, Оки. Время от времени людям нужно что-то такое – уйти, поорать… Поорать тут, кстати, тоже классно. Ущелье будет орать вместе с тобой.
– …и чтобы кто-то побегал следом!
– Да, понимаю. Такое я понимаю.
– Ты такой странный, Энцо. Не понимаешь обычные вещи, но понимаешь вот такое. Понимаешь и не осуждаешь.
– Что тут осуждать? Тебе хочется бежать и ты бежишь… М-м, только в дерьмо койота не вляпайся. Адски воняет.
Койота? Здесь водятся койоты?! Я вздрагиваю и прислушиваюсь. Представляю светящиеся во тьме глаза, кровавую луну и леденящий душу вой. Прекрасный финал для нас: загрызли койоты в Ущелье Украденной Души. Я невольно жмусь к Энцо, и каньон будто смеётся – низкий гул ветра в скалах.
– Не бойся, – он обнимает меня за плечи. – Они сами тебя боятся, но можно прикормить и подружиться.
– У тебя есть друзья-койоты?
– Была парочка. В юности. Но вряд ли они меня помнят или давным-давно сдохли.
– Ну да, всё логично. Ты просто парень, который дружит с койотами, убил человека в пятнадцать и… что ещё, Энцо?
– М-м, тебе рассказать про мою неудавшуюся карьеру наркобарона или как спалил до тла чужой дом?
– Наркобарона?! – Эхо моего голоса бьётся о скалы. – Ты ведь шутишь, да?
– Думал, если пошучу, будет не так… – улыбка у него кривая, как трещина в скале. – Я был мелким барыгой. В какой-то момент моя семья заподозрила, что я не на то сливаю деньги и окончательно перестала спонсировать. Но мне хотелось тачку и шмотки, тусить в Энамораде, покупать девочкам коктейли в клубах. Я был совсем юным и хотел жить, а не решать, когда выкурить последнюю сигарету.
– Знаешь, можно ведь и в «Макдональдсе» подработать по выходным – так обычно делают подростки, когда нужны деньги.
– Ага-а, свободная касса, – и снова криво улыбается. – Ненавижу сраные бургеры, жирных детей и работу с девяти до пяти.
– А что ты продавал на своей… работе?
– Стандартный клубный ассортимент – брокколи, снежок, мультяшки. Судя по твоему виду, ты представила что-то не то.
– Да уж. – Я представляю его с соцветиями брокколи, как с букетом цветов, и невольно смеюсь. – Машину-то купил, Пабло Эскобар?
– Купил. Рассекал по пустыне на подержанном Pontiac Firebird с «Кольтом Питоном» в бардачке. Охрененно крутой для своих семнадцати-восемнадцати.
– Пушка? – я замираю, и каньон будто сжимается вокруг нас. – Для чего? Для понтов?
– Если наедут плохие парни. Нет, не чтобы мочить их, как в вестерне. Скорее… – он медлит, и я чувствую, как его пальцы подрагивают на моём плече, – чтобы пустить пулю себе в висок. Потому что то, что они с тобой сделают, Оки… это хуже. Хуже смерти.
– Хуже? – шепчу я, и внезапно становится очень холодно.
– Да-а. Я всё же разозлил тех парней – уже позже, когда мне было двадцать с небольшим – и они пообещали выслать меня Ронцо. Частями. Расфасованного по маленьким целлофановым пакетикам.
– Разозлил… как?
– Решил срубить бабла в Лаки Палмс. Поставил недельную выручку на красное. Проиграл. Боссы были… не в восторге. Держали в подвале, пока Ронцо не приехал с сумкой налички. Заложил семейное барахло, чтобы вытащить меня. Деньги тогда у всех были на нуле. Хэппи-энд, да?
– Ты ведь всё выдумал, да? Скажи что выдумал.
Он качает головой. Скалы светлеют, рассвет крадётся по долине, но прошлое держит нас обоих – как пасть, не решившая, выплюнуть или сожрать. Я хочу сказать, что он не преступник, не монстр, а глупый ребёнок с кольтом в бардачке и кучей взрослых проблем. Налетает ветер и уносит слова прочь. Разбивает о скалы.
Я думаю о белокуром мальчике за рулём Файрбёрда, таком безрассудном и отважном. С безудержной жаждой жизни. Воющем на луну вместе с койтами. Посреди кроваво-красного ущелья. Не жизнь, а кино.
Не кино, а правда.
– Не выдумал, значит, – выдыхаю я. – Те парни были… Как в фильмах показывают?
– О да. Такие, знаешь, карикатурные бандиты – татухи на лице, кресты, розы, слёзы под глазом. Главный босс меня как-то спросил: «Гринго, какого чёрта ты говоришь на моём языке?». Я ответил: guey,* я вообще-то italiano. Твой язык – разбавленная версия моего. После этого гуэй засунул пушку мне в рот и сказал, что я забавный.
– Ой, мамочки, вот ты смелый! А Ронцо как отреагировал на твоих мексиканских друзей?
* (исп.) – чувак
– Сказал, что я его на тот свет отправлю. У него было слабое сердце – постоянно шутил шуточки про смерть. Мы катались по Лаки на моей «сутенёрской тачке». Ронцо так её обозвал… Представляешь, он ни разу в жизни не был в Лаки? Я таскал его по казино, пляжам и всем крутым местам, которые знал. Он трясся от страха на американских горках – всегда боялся высоты. Снова шутил, что сдохнет… Всё так странно и хорошо. Я был почти… ну, знаешь, счастлив. Он поправлял мою дурацкую ковбойскую шляпу и смотрел так… м-м, как будто я что-то для него значу?
Между его словами зияют огромные дыры и из них льётся свет. Приглушённый, чуть тусклый, как от лампочки, которая вот-вот перегорит. Приятные воспоминания, но с оттенком грусти.
– Ковбойскую шляпу-у? – я отказываюсь представлять Энцо в таком образе. – Знаешь, когда я шутила про побег в Симзас и ковбойские прикиды… Я ведь просто шутила!
– Вот и Ронцо удивился. Всю дорогу издевался над шляпой и кожаными штанами: «Энцо, я тебя в них за километр слышу». Я тебя тоже, придурок. Даже без скрипучих штанов.
– А потом?
– Потом всё закончилось. Ронцо поймал меня на мелкой лжи, психанул и уехал. Сказал, что мне нельзя доверять. Он устал вытаскивать мою задницу из передряг и гадать, что я выкину в следующий раз. В чём и как его обману. Однажды ему пришлют лучшего друга – расфасованного по пакетикам, – и он рехнётся от горя. Так прямо и сказал, stronzo melodrammatico.*
* – мелодраматичный ублюдок
– Ты ему что-нибудь ответил?
– Естественно. Чтобы шёл нахрен со своими ожиданиями. Я не обязан им соответствовать. Да, я лжец и манипулятор, но точно не лицемер и предатель. Он ничем не лучше меня. Хуже, гораздо хуже.
– А-а, то есть лицемером быть хуже, чем лжецом?
– В моей системе координат – да.
– Интересная у тебя мораль, синьор.
– Я никогда бы не сделал с ним того, что он сделал со мной. Бросил, предал, растоптал. Заставил поверить, что я всё это заслужил. А потом заявился в своём белом плаще… О, великий спаситель!
– Ему было страшно, – я не знала Ронцо, но каким-то шестым чувством понимаю, что с ним происходило. – Мне бы тоже стало. Я бы хотела, чтобы ты взял меня за руку и пообещал, что с тобой всё будет хорошо. С тобой и с нами. Что ты прекратишь играть со смертью и вернёшься ко мне живым.
– Хочешь сказать, он бы тогда не ушёл? Что, вот так просто – взять за руку, сказать новую ложь?
– Ему была нужна надежда. Она всем нужна.
– Так он этого от меня ждал?
– Думаю, да. Я бы хотела, чтобы ты дал мне надежду.
– М-м, ладно. Я больше не тупой малолетка и не буду толкать дурь таким же тупым малолеткам. Не стану играть в казино на деньги плохих парней – у меня свои есть. И, giuro su mia madre,* ни за что не надену кожаные штаны. Я их сжёг и развеял пепел над этим самым ущельем.
– Это не надежда, Энцо, а лишь очередная шутка.
– Я ничего и никому не могу дать, Оки. Оно не лечится. Это не фаза, не выбор, не травма. Это я. Просто я, и я таким родился.
* – мамой клянусь
Он не пытается разжалобить, не оправдывается и не ждёт поддержки. Просто сообщает факт, как температуру тела или цвет неба. Я подхожу и молча беру его за руку. Энцо закрывает глаза – кажется, на целую вечность, – но потом всё же решается их открыть. Удивлённо смотрит на наши переплетённые пальцы. Да, привет, я всё ещё здесь. А ты думал, я уйду и брошу? Как все тебя бросали? Потому что ты слишком сложный и «это не лечится»?
Ты считаешь, что заслужил своё одиночество, и, наверное, прав, но… Знаешь что? Я попытаюсь. Попытаюсь принять тебя со всеми твоими проблемами и будь что будет.
– Ты упрямая, – наконец говорит он.
– Очень.
– И ужасно неразумная даже по моим меркам.
– Абсолютно.
– Это плохо закончится.
– Мне наплевать.
Мы стоим и смотрим вперёд, туда, где небо постепенно окрашивается в золотой. Свет возвращается. А мы стоим на краю – света – и молча обнимаемся.
Рассвет встаёт над Barranca de Alma Robada, и я верю – у нас есть надежда.
III
Дома я уже не такая смелая. Долго перебираю события дня. Хочу бежать и прятаться от Энцо и от себя, набираю и стираю сообщения, тяну палец к кнопке с зелёной трубкой. А потом просто плюю. Будь что будет.
«Ещё помнишь о наших планах выбраться в клуб и потанцевать? – набираю и, зажмурившись, отправляю. – Как насчёт завтра?»
Он отвечает спустя секунду с помощью картины – «Танца» Хуго Симберга. Это и становится последним гвоздём, но и так всё понятно.
Марс – это планета, а мне нужен Энцо.
P.S. Мэджик не одобряет маленький бизнес Энцо, бандитские разборки и кожаные штаны. Особенно кожаные штаны.
[Спасибо, Рафаэль, твоё мнение очень важно]
Midjourney V6 – картинка на обложке.
iomhrd – за Off grid Canyon Camping, который я основательно переделала.
В последний раз мы встречались с Норманом в Части 20. Давайте попробуем вспомнить, что в ней происходило.
Норман продолжает шпионить в школе, но его служебное рвение ползает в районе отметки «абсолютный ноль». В обеденный перерыв герой сбегает в парк, чтобы встретиться с отцом и Лексой Содерберг. Лоренцо приносит сыну документы на новое-старое имя – теперь наш мальчик официально Рэмо Норман Борацца.
Энцо рассказывает кулстори про Лео Эйнсли. Оказывается, бойфренд Рафаэллы не такой белый и пушистый, как все думали. Лео отомстил Нельсону Рафферти, её бывшему. В результате заварушки погиб отец Нельсона. Норман подозревает, что не обошлось без участия бывшего киллера Алиота. Вопрос: нужно ли спасать Раф? Норман советуется с Лексой и решает, что не нужно. Чужие секреты – это чужие секреты. У них с Лексой и своих хватает.
Во второй части главы Норман возвращается в школу и говорит с мальчиком по имени Рипп Грант. Облом – парень никак не связан с Феникс. У него неблагополучная семья и ужасный отец. В этот момент Норман крепко задумывается: кажется, его собственный отец вполне ничего. В ответ на историю паренька он может сделать только вот так:
После школы герой отправляется на встречу с Лилией Фэнг, мафиозной дамочкой. С организацией встречи помог приятель Лео, тот самый Алиот. Он тоже присутствует при разговоре. Лилия рассказывает много интересного. К примеру, что работодатель Нормана экспериментирует с выращиваем детей-агентов. Проектом руководила учёная по имени Риккарда Калвер, но потом взбунтовалась и сбежала. Прихватив с собой подопытный экземпляр. Может ли этот первый лабораторный ребёнок быть Феникс? Вполне вероятно. Почему Феникс мстит Герберту Ландграабу? Неизвестно.
Лилия намекает, что её интересы совпадают с интересами Феникс. Герберт Ландграаб must die, а его место должен занять кто-то вроде Лео. Норман уходит со встречи в полнейшем шоке. Его догоняет Алиот и заботливо снабжает пушкой. Теперь Норман вооружён и опасен няшен. Напоследок задумывается, кто же такой Алиот. Вернее, Райлан Монро – человек, который скрывается за этой кличкой. Мы это выясним через… *заглядывает в файлик с порядком глав*… примерно через миллиард глав. А пока займёмся делами семейными.
Вот он я и, думаю, пришло время заново со мной познакомиться. Привет, меня зовут Рэмо Норман. Мама звала меня Норманом, а отец – Рэмо. Они во всём искали компромиссы. Иногда это выглядело странно, как в случае с моим именем, но я всё равно обожал своих отбитых предков.
Вот он я. Мне тридцать. В этом возрасте у мамы был трёхлетний я, а отец разносил Симерику, как ураган. Спустя шесть лет он встретил маму и обрёл то, во что никогда не верил, – любовь и семью.
Вот он я. Во мне течёт итальянская и французская кровь, и даже чуточка холодной северной. Бабушка, та самая Рози Эррингтон, родом из Лунар Лейкс, где вместо уличной подсветки – северное сияние. Я так себе это представляю. Никогда не забирался дальше центра страны.
Я думаю и говорю на двух языках – симлише и итальянском. Второй официальный язык Симерики, английский, тоже знаю, но для меня он скорее иностранный, чем родной. Кроме ведущей троицы, могу поболтать на испанском и французском и напеть арию из «Призрака Оперы» по-японски, чтобы впечатлить девочек.
Свои первые слова я произнёс на чём-то непонятном. Позже отец расшифровал, что это румынский. Он как раз его изучал и укачивал меня на коленях под «Urșii preferă mâncarea italiană» и прочие фразочки из языкового приложения.
Они сопровождали всё моё детство. Мы с мамой и отцом даже составляли рейтинг самых нелепых, которые позже становились семейными мемами. Мама спрашивала, что я хочу на завтрак, а я отвечал: «Медведи предпочитают итальянскую еду». Иногда она называла меня своим итальянским медвежонком, а отца – большим папой-медведем. Кхм. Спорно, конечно.
Я рос в этом уютном хаосе: новые языки, случайные знания, увлечения родителей, куча родичей. Мамины картины и поделки. Отцовская музыка и заумные книги. Маленький домик на берегу моря. Мои динозавры, гоночные машинки и мечта стать археологом-гонщиком. Счастливый, беззаботный ребёнок.
И вот он я. На кладбище, где похоронена моя мама.
***
Я не был здесь с того самого раза, много лет назад. После похорон мы с отцом приходили и просто стояли над могилой. Молча, как два истукана с острова Пасхи. Никто не осмеливался заговорить и не знал, что сказать.
У него была очень холодная рука, просто ледяная. Но я не осмеливался забрать из неё свою. Злился, что он не мог найти для меня нужных слов. Ничего не мог. Бесполезный. Бесчувственный. Не мой отец. А в земле под тяжёлой каменной плитой лежала не моя мама.
Всё было как сон.
В тот последний раз я спросил, можем ли мы больше не приходить. Отец кивнул, и мы перестали. На долгие двадцать лет.
То есть… я так думал.
***
– Привет, мам, – я чувствую себя неловко, разговаривая с камнем. – Давно не виделись, да? Ты меня, наверное, не узнала. Когда твой мальчик успел превратиться во взрослого дядю? Сам не знаю. Двадцать лет где-то потерялись. У меня появились первые морщины и по-прежнему бывают прыщи. Где-то видел шутку, что тридцать – это когда у тебя и то, и другое. Что ж, правдивая шутка.
Она вообще слышит? После смерти мамы миссис Линкс, соседка, таскала меня в яковитскую церковь. «Молись, Рэмо, – говорила она. – Молись, и Смотрящий передаст твои слова маме». Я верил. Молился, как проклятый. Никакого знака с небес. Ловко она меня развела, да, мам?
Когда отец вылез из своих трипов, устроил бедной тётке незабываемый экзорцизм. Миссис Линкс, если я когда-то опубликую свои заметки и ты это прочитаешь – прости, что сдал. Зато подрезал у отца пару красочных выражений. Оказывается, глаз Смотрящего можно засунуть в очень неожиданные места.
– Мам, с тех пор, как ты ушла… – надгробный камень расплывается у меня перед глазами, а голос предательски дрожит. – Дела у нас с отцом шли не очень. То есть совсем хреново. Он носил горе в себе. Я злился. Он страдал молча, я – громко. Нам обоим было паршиво, но мы не могли найти дорогу друг к другу. Бродили в темноте. Ты была нашим светом.
– Отец продолжал заботиться обо мне, на свой лад. Научил всему, что считал важным для мальчика-подростка. Секспросвет и все дела. К нему даже одноклассники приходили за советами, потому что их собственные родители…
Забываю, что мама меня не видит и закатываю глаза.
– Сама знаешь, какие родители в Бри-Бэй. Пятнадцатилетний лоб с бородой ещё слишком маленький, чтобы о девочках думать. Отца так достало это мракобесие, что поручил Рафаэлю поддерживать стратегический запас резинок и снабжать ими стесняшек. Купить у злобной бабки-аптекарши – тот ещё квест, сам его проходил. Я звал их резиновыми Феями-крёстными, а они меня – защитником огурцов.
– Отец надавил на чуваков из Минобра, и нам добавили какой-никакой просвет с бананами и прочими огурцами… Отсюда и моё прозвище, мда. Но лучше, чем ничего, да?.. Отец многое сделал для города, когда стал мэром. Открыл центр помощи жертвам домашнего насилия и новую библиотеку. Убрал пивные банки с пляжей. Добавил мусорок и общественных туалетов. Он давно не мэр, но его до сих пор помнят.
***
– Да, мам, отец подался в большую политику. Бриндлтон стал для него тесноват. Теперь он во всех телевизорах страны. Недавно назвал мужика от консерваторов ретроградным х… – прикусываю язык и поправляюсь: – …реном. Причём в прямом эфире. Даже запикать не успели. Мемов с этим ретроградным органом наделали вагон! Ребятишки в моей школе оценили.
– Как вышло, что я работаю в школе? Долгая история, не сегодня. Лучше расскажу про хорошие дни, когда мы с отцом были похожи на нормальную семью. Немного.
– Они с Рафаэлем учили меня бриться. Вдвоём, представляешь? Тот ещё аттракцион. Оценивали качество бритья, как выступления спортсменов: технику, чистоту исполнения, гладкость подбородка… Начисляли дополнительные баллы за артистизм, если я им что-нибудь пел!
Вздыхаю. Классно было подурачиться с отцом, как в детстве, но вслед за хорошими днями приходили плохие. Я доставал свою злость и держался за неё. Крепко, изо всех сил. Как за спасательный круг.
***
– Отец на меня не злился. Просто был отцом. Оставался там, куда я его отталкивал во время очередной ссоры. Приходил, когда звал. Решал мою математику, потому что я до сих пор считаю один плюс один на калькуляторе. Они с Рафаэлем пытались объяснять, но потом забили. Придумали схему: я заучиваю объяснение, а не его смысл. Главное – отмучиться у доски и получить свою «C». Ты бы расстроилась, если бы меня выперли из школы. Поэтому я… ну, не совсем забивал.
Морщусь и выпаливаю признание на одном дыхании:
– Такое дело, мам… Я пил, курил, воровал, дрался, пробовал всякую дрянь. Даже угонял тачки и катался по ночным автострадам. До сих пор это люблю… – Смеюсь сквозь слёзы: до меня доходит, что я только что ляпнул. – Ездить, не угонять! Чтобы прочистить голову.
– В полицейском участке мы с отцом встречались даже чаще, чем дома. Он не вёл воспитательных бесед, не-а. Просил рассказать, что я натворил, и делился своими байками. Мило так, по-семейному. Ты слышала историю про голую забастовку? Отец подговорил студентов МуВТ* раздеться, а сам пришёл в одежде и сделал фотку. Обманутые нудисты гнались за ним по всей Монте Виста. Странно, что он дожил до встречи с тобой.
– Сам я не поступил ни в МуВТ, ни в Бритчестер. Куда поступил? В полицейскую академию и с треском из неё вылетел. Вы с отцом не очень-то научили меня следовать правилам. Он думал, я буду блистать на дебатах в Бритчестере или примкну к тусовке юных анархистов, а я… делал сто отжиманий и слушал, как орёт мудак-инструктор.
* – Медицинский университет Монте Виста
***
– Почти жалею, что не учился в грёбаном Бритчестере! В академии меня называли тупицей и лентяем, хотя мой ай-кью повыше, чем у них. Почему люди такие странные, мам? Считают, что унижение – это дисциплина и не видят иного пути.
Мне часто говорили, что родители были со мной слишком мягкими. Что я не знаю границ, но это чушь. Просто у моих родителей широкие границы. Шире, чем у обычных людей.
Когда я всё же упирался в их границы, оба категорично ставили меня на место. Свобода – да, вседозволенность – нет. Поэтому я не понимаю, зачем запирать людей в клетках и бить хлыстом.
– Я ничего не рассказывал отцу. Он бы не оценил, что с его сыном так обращаются. Кладут на мою свободу огромный ретроградный орган. До меня недавно дошло – отца задевает, когда мне плохо. Сильно задевает, по ходу. Тётя Дэль спалила занятный секретик: когда на меня наезжал Рауль, следом появлялся отец и интересовался, «как у дяди дела». Смешно, конечно, но Рауль после этого поджимал хвост и оставлял меня в покое. Отца он всё же побаивается.
Хмыкаю и добавляю:
– И правильно делает. Раф как-то натравила на меня нового бойфренда, здоровенного квотербека с битой. Гонялся за мной по лужайке перед домом. К счастью, вышел отец. С ружьём.
– Сказал, что пристрелит любого, кто помешает ему пить утренний кофе. Он на своей земле и вправе использовать смертельную силу для самообороны – процитировал закон штата. Очень спокойно. И ушёл кофеёк допивать.
***
– Раф, ох, Раф… Она вечно выставляла меня виноватым. Когда мы впервые, ну, сблизились, я облажался. По-крупному. Не ожидал, что всё произойдёт так быстро. Отцовские лекции о предохранении напрочь вылетели из головы. Идиот, да.
– Мы пришли к отцу сдаваться. Я признал свою ошибку – впервые, наверное. Он закатил глаза, отвёз Рафаэллу к врачу, где ей дали экстренную таблетку. Всё уладил, пока Мэгги отпаивала меня на кухне чаем с печеньками. Да, мам, я тот ещё трус. Но какой подросток не струсит от перспективы обзавестись киндер-сюрпризом?
– Вернулся отец, потрепал по голове и сказал, что всё будет нормально. Сейчас. В следующий раз сами будем разбираться, уже без него. Я усвоил урок и порадовался, что этот гений кризисного менеджмента – мой отец. Не истеричка-Рауль.
Я замолкаю и вслушиваюсь в тишину. В ней нет ответа, но есть странное ощущение, что кто-то тоже слушает. Это ты, мам?
– Но радовался я недолго. Рауль подслушал ссору отца с тётей Аделиной: она была недовольна, что па не посоветовался с ней. Притащил к врачу мать Рафаэллы в виде законного опекуна. Где он её откопал – загадка. Снял с очередного мужика?.. Короче, отец и тётя поцапались. По-итальянски бурно, как они это любят. Рауль всё слышал и ринулся в атаку.
– Что тут началось, мам… – я морщусь от болезненных воспоминаний. – Рафаэлла испугалась дядиного гнева и выдала совершенно безумную версию. Я был инициатором и чуть ли не силой её принудил, представляешь? Да я даже не сразу понял, чего она от меня хочет!
– Раулю было плевать на мои возражения. Нашёл виноватого – я такой же лжец-урод-психопат, как мой отец. Яблочко от дурной яблони. Отец ему напомнил, что это не он клеил шестнадцатилетних девочек в Барнакл Бэй. Будь я сыном Рауля, он бы поостерёгся мне верить, но я его сын. Он во мне уверен. Шах и мат, дядюшка.
– Они чуть снова не подрались, как на твоих похоронах. Хорошо, отец убедил Рафаэллу признаться. Рауль выпал в осадок, а кузина лишь глазками похлопала. В этом вся Раф – сперва подлянку сделает, а потом такая милая, что и не разозлишься. Можно я не буду признаваться, как часто наступал на эти грабли? У меня весь лоб в синяках.
***
– Странное скажу, мам. Раф меня слегка пугала. Кажется, и отца тоже. Я слышал, как он говорил с её матерью и предлагал отвести кузину к психологу. Она спёрла фотки из старых альбомов в «Борацце». Отрезала отца с тётей, а Ронцо вставила в рамочку. Стрёмно? Это ещё цветочки.
– Мы искали книги с его заметками. Я только рад был стараться ради своей девочки. Поискать вещи её дяди? Да без вопросов. Но потом она похвасталась, что нашла на чердаке его рубашку и… Мам, что бы ты подумала, если бы я хранил у себя блузку тёти Дэль? Её книги. Пластинки. Она даже отцовскую гитару утащила! Ту, что ему подарил Ронцо.
– После этого отец с тётей с ней всё-таки поговорили. Раф слегка успокоилась, но фотка Ронцо так и осталась стоять на её прикроватном столике. Жесть, да? Но, как говорит отец, долбанутые на всю голову девочки – самые горячие. Мужики бегают за ними, теряя тапки и гордость. Вот и я бегал. За девочкой, повёрнутой на своём умершем дяде.
– Не, мам, отец ни на кого конкретного не намекал. Точно нет. Правда-правда.
***
– Ну ладно, соврал. Он по-прежнему считает тебя самой долбанутой и самой горячей девочкой в его жизни. У него никого нет. Совсем. Видела бы ты, как он смотрел на добрых самаритян, которые предлагали найти для меня новую маму. Если бы взгляд мог убивать, на счету отца было бы гораздо больше трупов.
– Я тоже долгое время был один, но недавно кое-кого встретил. Её зовут Лекса, и она осветила мою жизнь, как ты осветила жизнь отца. Я без ума, мам. Лекса совсем не похожа на Раф. Не разыгрывает дурацкие драмы. Понимает и поддерживает. С ней можно быть любым. Даже самим собой.
– Иногда я представляю, как привожу её в наш старый дом, показываю семейные фотки и твои рисунки, мою детскую комнату. Пустые фантазии. Отец давно продал дом, а фотки… Ой, мам, погоди.
У соседнего надгробия замечаю грустную бабушку: опустилась, чтобы положить цветы, а вот обратно подняться уже не может. Подхожу и предлагаю свою помощь.
– Спасибо, молодой человек. – Бабуля опирается на мою руку и встаёт на ноги. – Вы случайно не родственник высокого светловолосого мужчины? Кажется, были у той же могилы.
– Это мой отец, – на автомате отвечаю я, и лишь секунду спустя осознаю, что только что услышал. – Он сюда приходит?!
– Приходит и часто. Мы шутим, что нас познакомили мои больные колени. Совсем, как с вами. Как его зовут, кстати? Всё забываю спросить.
– Лоренцо.
– А вас?
– Рэмо.
Впервые за долгое время представляюсь этим именем, и оно... звучит правильно. Снова и Рэмо, и Норман, а не только Норман.
Бабуля называет своё, но я тут же его забываю. Думаю о другом. Отец всё это время приходил к маме? Говорил с ней? Пока я лелеял обиды и даже не интересовался его жизнью. Не навещал маму. Мне нравилось валить всё на отца, но какой из него злодей? Он предан любимой женщине даже после её смерти и помогает бабушкам с больными коленями.
Злодей, да. Самый настоящий. Возможно, даже кошек бездомных подкармливает – с ним никогда не знаешь.
– Вы в порядке, Рэмо? – Бабушка заботливо накрывает мою руку своей. Её похожа на шершавый пергамент. – Лоренцо рассказывал о вашей маме, Веронике, а я – о своём Карле. Он умер очень-очень давно, но его никто не заменит. Думаю, у вашего отца так же.
Мы молча сидим на скамейке. Я беззвучно плачу, а она гладит меня по руке. Хорошая бабушка. Тоже хочу с ней подружиться.
***
В таком виде меня и застаёт Рафаэль. Бабулю он, разумеется, знает и тепло приветствует. Они все друг друга знают, и только я боялся навещать маму, как последний предатель.
– Простите, что помешал, синьор Рэмо, – он смущённо отводит взгляд. – Я вас заметил и решил подойти. Наверное, не лучшее время…
– Рафаэль, завязывай с этим «вы», – я качаю головой. – Ты же мне подгузники менял. Достойный повод, чтобы перейти на «ты».
Рафаэль всю жизнь общается со мной на «вы». В возрасте трёхлетнего карапуза я уже был «синьором Рэмо» и меня учтиво спрашивали, не желаю ли я сходить на горшок. Не желал и громко вопил. Хотел играть с динозаврами, а все дела делать в штаны. Так удобней.
– Хорошо… Рэмо.
Мы прощаемся с бабушкой и идём бродить по кладбищенским аллеям. Спрашиваю, почему он без отца.
– Я вам этого не говорил, но синьор Энцо пробыл здесь всю ночь, – ошарашивает меня Рафаэль. – Уехал только под утро. Он не просил меня приходить. Я сам. Ваша… твоя мама была очень добра ко мне. Надеюсь, ты не против, что я её навещаю?
– Нет, что ты.
– Я понимаю, что они не мои родители, а твои. Всегда понимал.
Мне становится стыдно. Однажды я приревновал родителей к Рафаэлю. Закатил отвратительную истерику прямо в канун Рождества, который мы праздновали вместе. Орал, что он не их сын и никогда им не станет. Они мои и только мои.
Не знаю, что на меня нашло. Рафаэль никогда не давал повода. Был тактичным, добрым и ангельски терпеливым. Играл и гулял со мной, помогал с домашкой. Заступался перед парнями постарше. Не претендовал на звание старшего брата, но по факту им был.
Родители со мной поговорили. Вернее, говорила мама, а отец кивал. Ма объяснила, что Рафаэль не крадёт предназначенную для меня любовь. Для каждого есть место в её сердечке – для меня, для отца, для Рафаэля. Даже для назойливой миссис Линкс. Я посмеялся и успокоился.
Вечером мы смотрели рождественскую комедию, завернувшись в уютные пледы. Родители и Рафаэль сделали для меня три кружки горячего какао с зефирками, по одной от каждого. Я не всё осилил, но чувствовал себя самым любимым ребёнком на свете.
– Прости за ту выходку, – годы спустя я извиняюсь перед Рафаэлем. – Теперь я знаю, что значит жить без родителей. У меня хотя бы отец остался, а у тебя…
– Не за что извиняться. Ты был совсем маленьким. Испугался потерять то, что для тебя дорого – их любовь. Синьора Веро ловко тебя тогда успокоила.
– Чёрт, Рафаэль, почему ты такой хороший мужик? Я должен больше тебя ценить. Ты ведь не обязан обо мне заботиться.
– Не обязан. Хочу, по своей воле. Я рад быть частью семьи. Вы много для меня сделали, особенно когда пришли на школьный выпускной.
Знал бы он, сколько времени меня уговаривал отец. Он никогда не говорил «Ты идёшь и точка». Не его стиль. А вот дискуссия с аргументами – это да. Я не хотел надевать белую рубашку с пиджаком, слушать скучные поздравительные речи. Но чудо свершилось: я осознал, как это важно для Рафаэля.
– Я дурак, что бросил вас после маминой смерти. – В глаза снова кто-то насыпал песка. – Вы не заслужили этого. Ни ты, ни Мэгги, ни отец.
– Главное, что ты вернулся.
– Слушай, Раф, а сможешь кое с чем помочь? Мне срочно нужно в «Бораццу», но я должен быть в другом месте. На работе.
– В смысле твоему телефону нужно быть в другом месте?
– Ну ты даёшь! – Я успел забыть, какой он проницательный. – Думал, навещу маму и быстренько вернусь, но…
– Без проблем. Скинь координаты, и я всё устрою.
– Скажу отцу, что это я тебя загрузил, когда включит свой чёртов телефон.
– Не нужно. Твои просьбы в приоритете – его собственные распоряжения.
– Э-э-э… что?
– Если ты о чём-то попросишь, я должен заняться этим в первую очередь.
Так, мам. Мои подозрения в отношении отца многократно усилились. Он чертовски много думает обо мне для человека, который якобы не любит.
Нахожу тётю Дэль в саду – она обожает проводить время на свежем воздухе. На тёте изящные туфельки и платье как с показа мод. Женщины в моей семье похожи на актрис. Сошли прямиком с экрана. Я никогда не видел Аделину без идеального макияжа и причёски. Хотя что я в этом понимаю? Это отец по два часа выбирает запонки, которые никто не увидит, а я напяливаю первую попавшуюся футболку.
Тётя замечает меня. Слегка удивляется, ведь я не самый частый гость в «Борацце», но раскрывает объятия.
И я в них проваливаюсь.
– О, мой дорогой мальчик, – Дэль гладит меня по волосам. – Тяжёлый день?
– Я был у мамы и многое узнал про отца.
– Много плохого?
– В том-то и дело, что хорошего. Этот чёртов гений скрывает про себя хорошее, а не плохое! Как так можно, тётя?
– Что я могу сказать? Это Лоренцо.
– Ты знала, что он часто навещает маму?
– Догадывалась. Иначе откуда там взяться лепесткам с дерева у вашего старого дома?
– Точно, лепестки! Как я сам не догадался? Мама обожала то дерево… Но, тётя! Он давно продал наш старый дом. Отец же не лазает в сад к новым хозяевам, чтобы украсть лепестков?
– Норман… – Аделина многозначительно на меня смотрит, и я догадываюсь ещё до того, как она признается. – Энцо бы никогда не продал дом, в котором рос его сын и где он был счастлив со своей женой. Садик твоей матери, её любимое дерево…
Я издаю нечленораздельный звук, нечто среднее между рыком и рыданием. Внутри поднимается сокрушительная волна гнева. На отца. Он опять это сделал.
– Но какого чёрта, тётя?! Он меня обманул! Сказал, что продал!
– Тебе это покажется жестоким, но я согласна с его решением. Вам нужно было покинуть тот дом, иначе… Лоренцо сильный, но у каждого человека есть точка, в которой он ломается. Я видела, как окончательно сломался мой отец. Страшное зрелище.
– Хочешь сказать, мой отец сделал бы то же самое? Не-не, он такое не одобряет. Все уши мне прожужжал, чтобы я приходил к нему с любыми проблемами, а не…
– Поверь мне, есть кое-что похуже физической смерти, – тяжело вздыхает тётя. – Он не мог находиться среди вещей твоей матери. Медленно сходил с ума.
– Но зачем было врать, что дом продан?
– Это была моя идея, – спокойно признаётся Дэль. – Энцо просто хотел уехать, но ты бы продолжил бегать в старый дом. Нужно было отпустить прошлое. На время. Пока раны не затянутся.
– Это жестоко, тётя.
– Кому-то приходится быть жестоким. Я уверена, что решение было правильным. Вам с отцом оно пошло на пользу.
– Точно не он придумал?
– Точно не он. Не за все сложные решения в ответе твой отец.
– А он…
– Пока так и не осмелился зайти внутрь. Но за домом и садом тщательно следят, насчёт этого не переживай. Все вещи твоей мамы в сохранности.
– Ты права, тётя, – я больше не хочу и не могу злиться. – Я никогда не любил новый дом, но в нём мне стало лучше. Перестал видеть кошмары.
– Энцо они беспокоили.
– Он говорил, что иногда приходил посидеть у моей постели, но я этого не помню. Правда приходил?
– Милый, под «иногда» он подразумевал «постоянно».
Аделина снова меня обнимает. Я почти успокаиваюсь. Только думаю: хорошо, что со мной говорит тётя, а не отец. Иметь сочувствующего родителя так просто. Он знает, когда обнять и что сказать, чтобы на душе стало не так паршиво. Не одобрит дурной поступок. Не запутается в моих и своих чувствах.
Я мечтал, чтобы отец понимал меня так же хорошо, как тётя. Как ты, мам. Наверное, потому на него злился. Говорил, что он бесполезный и злой. Что ненавижу.
А он не понимал, что я имею в виду «Люблю, обними».
– Отец привык к тому, что люди думают о нём плохо, – меня окатывает ледяным душем стыда. – Я ничем не лучше них.
– Кажется, ты говоришь о конкретных людях.
– О Рауле, Флипе и остальной шайке. Они обвиняли его в смерти матери… Почти прямым текстом. Но он не виноват. Не виноват, тётя!
– Знаю, милый, всё знаю.
– Я там был и хорошо помню. Отец сразу начал её искать. Я какой-никакой, но коп. Могу оценить действия человека с профессиональной точки зрения, а не только с личной. Рауль бы ещё два часа соображал.
– Согласна, что в стрессовой ситуации он бы действовал менее эффективно, чем твой отец. Эмоции не позволяют Раулю это признать. При этом он не плохой человек.
– А какой?
– Травмированный. Травмы делают нас очень злыми и вынуждают причинять ответную боль. Ты и сам знаешь.
– Он буквально травил отца после событий в Барнакл Бэй!
– Дорогой, ты правда веришь, что Энцо можно взять и затравить? Ронцо любил повторять, что после ядерной войны выживут тараканы и твой отец.
– Не верю. Поэтому Рауль взялся за меня. Он даже на маминых похоронах ко мне пристал! Знаешь, отец правильно сделал, что врезал ему.
– Ещё недавно ты осуждал отца за то же самое. Кажется, что в этой истории нет ни правых, ни виноватых. Бить людей по лицу тоже не считается нормой в приличном обществе.
– Он защищал своего ребёнка. Меня.
– Продолжая избивать лежащего на земле человека? На глазах сына? Отличная демонстрация отцовской любви. Очень, я бы сказала, наглядная.
– Твой сарказм, тётя…
– Я не защищаю Рауля, но и Лоренцо в маске мстителя оправдывать не намерена. Предпочитаю, когда он решает конфликты мозгами, а не кулаками. Не знала, что в твоём отце умер Майк Тайсон.
– Кажется, он тоже не знал. – Я ухмыляюсь и сдаюсь: с Дэль спорить бесполезно. – Как у тебя получается сохранять нейтралитет?
– Я очень люблю и тебя, и твоего отца, но если вам потакать… Я с детства училась отстаивать свою независимость. Не хочу быть бесплатным приложением к Энцо. Особенно к Энцо.
– Что, с отцом всё так плохо?
– Если зазеваешься, быстро обнаружишь у себя на шее его красивый ботинок. То есть не ты… Я и остальные. Вы с мамой – исключение.
– Он точно меня не любит? Все последние дни я задаю себе этот вопрос.
– Думаю, вам стоит об этом поговорить. Не сегодня. Сегодня лучше о чём-нибудь другом.
– Что? Он тоже здесь?
– Ну конечно. Где ему ещё быть?
***
Отец в библиотеке. Пальцы летают над клавишами рояля. Мы обожали смотреть, как он играет. Мама обнимала отца за плечи, а я садился на пол и клал голову ему на колени. Отец трепал меня по волосам, и его стройная мелодия летела ко всем чертям. Наверное, правильнее написать: «Мы обожали ему мешать».
Потом мы играли все вместе, в «шесть рук». Мама сажала меня на колени, и у нас была важная миссия – нажать пару клавиш в нужный момент. Отец заверял, что ни за что не справится без своих помощников. И мы помогали, периодически путая свои две клавиши. Отец тихо ржал себе под нос, но я всё видел.
Сейчас я смотрю на него и мне кажется, что мама до сих пор с ним. Стоит где-то за спиной. Обнимает.
– У этой песни есть слова? – спрашиваю очень тихо, чтобы не спугнуть.
Отец кивает и начинает петь. Я сразу замечаю: голос звучит по-другому. Словно это не он, а кто-то другой. Более уязвимый. Выглядывает из-за бесстрастной маски и говорит о своей потере.
Голос едва заметно дрожит и ломается на высоких нотах. Я знаю, что отец может их взять почти безупречно. Эта нарушенная безупречность и рваные, быстрые вдохи между строками, как у задыхающейся рыбы… Ему больно. Больно петь эту песню. Она как зов в пустоту, на который никто не ответит.
Его эмоции и хрупкий ломающийся голос делают её ещё выразительнее. Он доходит до самых тихих, почти шепчущих строк. У меня по рукам бегут мурашки. Я давно не слышал, как он поёт. И никогда – чтобы пел вот так.
Отец завершает песню на низкой, угасающей ноте. Пальцы замирают над клавишами. Мне хочется что-то сказать, но в горле стоит ком из слёз. Мы долго сидим в тишине.
– Чёрт… – первым прерывает молчание отец. – Не хотел тебя расстраивать.
– Ты меня не расстроил. – Он снова запутался в эмоциях, и я прихожу на помощь. – Просто скучаю по маме. Очень. Почему ты не сказал, что приходишь к ней?
– Не видел необходимости. Это личное.
– Но я не приходил!
– И это тоже личное. Тебя никто не осуждает, Рэмо. По крайней мере в этой комнате.
– А мама?
– Веро бы сказала, что каждый вправе горевать по-своему. Те, кто считают по-другому, могут стройными рядами пойти нахрен – это уже я говорю.
– А-а, спасибо за пояснение, – чувствую, как усмешка растягивает губы. – Так бы и не догадался, кто у нас мастер посылать людей нахрен – ты или мама.
– Пожалуйста, Рэмо.
Снова молчим. Тикают часы. Кажется, немного сбоят – я слышу. Даже чёртово время не знает, как идти дальше.
– Часы бы починить, – замечаю я.
– Тоже бесят? Они такие ещё с моего детства.
– Почему никто не починит?
– Семейная реликвия, Рэмо. L’orologio pazzo.*
* – Безумные часы
– Обалдеть. В этом доме даже у часов крыша едет, – качаю головой и вспоминаю про мамин дневник: – Слушай, отец, когда вы с мамой были в том каньоне… Я пока дальше не читал, но скоро будет полная жопа, да?
– Почему ты так подумал?
– Предчувствие. У вас всё так хорошо, а у меня – мурашки по позвоночнику. Почему-то. Даже объяснить не могу.
Отец экспертно заявляет, что Рауль – ходячий красный флаг, но он сам… У Раф в детстве были куклы с дополнительными комплектами одежды и сумочек, а к отцу должна прилагаться смирительная рубашка. Красная.
Ты зря пытаешься выгнать голос Ронцо из его головы, мам. Там, в каньоне. Этот голос – его смирительная рубашка. Всё-таки прилагается, но не всегда работает.
– О, класс. Унаследовал материнскую интуицию.
– Не смешно, отец. Ты всё испортишь?
– Даже не сомневаешься, что это буду я, – он ухмыляется, на редкость одобрительно. – Приятно, что ты обо мне такого… объективного мнения.
– Ну, и что ты сделаешь?
– Скорее, не сделаю. То есть уже не сделал – вовремя не сказал правду. До того, как…
– Да ладно, да ла-а-дно? – Кажется, он говорит о том самом моменте. Ну, том самом! – Суперзвезда входит в чат.
– Добро пожаловать в мир, сын. М-м, в некотором роде. И в непривычном виде.
– Стой, там страницы вырваны. Страницы со мной?!
– «Суперзвезда выходит из чата», – снова ухмыляется, но, увидев моё лицо, поправляется: – Временно. Не переживай, ты скоро вернёшься. В более… стабильном состоянии. Хорошие новости, да?
– Ясно, жесть. У вас с мамой будет полная жесть. Она вырвет страницы, а ты будешь прикрывать свои факапы шуточками. Вот как сейчас – типичный ты.
– Типичный я, – отец даже не спорит.
– Боженька факапов?
– Да-а. И охренительных историй.
– Знаешь, хорошо, что я к тебе привык. И хорошо, что есть мамин дневник. Так и не сообразишь, что под этим бодреньким стендапом прячутся две тонны ошибок и ещё пять тонн боли.
– Разве бывают люди без этого? Я не уверен.
– Тётя говорит, что даже Рауль не такой урод, как кажется. Наверное, твой мудацкий Ронцо тоже не… мудацкий.
– Один из самых приятных в общении людей. Тоже обожал естественные науки и таскал бы тебя по всем дурацким музеям. Вместо нас с Веро.
– Вот чёрт.
Я смотрю на клавиши рояля, чёрно-белые, и начинаю осознавать, что мир не такой. Не чёрно-белый. Где-то в параллельной вселенной Рауль бы стал для меня лучшим дядюшкой, а живой Ронцо дружил бы с родителями. Забегал бы к ним на ужин с бутылочкой вина и приносил мне нового динозавра.
Так нет. Не надо живого Ронцо. Раф бы окончательно свихнулась.
– М-м, Рэмо… Страницы вообще-то есть. Я их потом нашёл – могу прислать. Хочешь?
– Это что, моральная дилемма? – я катаю в голове неудобную мысль и не знаю, что с ней делать. – Я, типа, выбрать должен – поддаться любопытству или уважать её выбор?
– Типа того.
– Где ты их нашёл?
– В одном из её альбомов с набросками. Кажется, выбросить забыла.
– А ты что выбрал?
Прикрывает глаза – всё с ним ясно.
– Ты пришли, а я ещё подумаю, – решаю я. – Может, у кого-нибудь спрошу.
– Голосование устроишь?
– Ага, на форуме: «Должен ли Рэмо-анонимус узнать тайну своего происхождения или остаться в счастливом неведении».
– Форуме? А ты старомодный.
Пожимаю плечами. У отца даже в «СимТоке» профиль есть, а я десять лет сижу на форуме «Лучшие тачки». Болтаю с парнями, с которыми познакомился ещё в двадцать. Не столько про тачки, сколько про жизнь. Нас человек десять от силы, а больше и не нужно. Как отец терпит свою публичность?
– Я кое-что вспомнил из детства, – в памяти всплывает дурацкая лингвистическая загадка. – Почему мама звала тебя большим итальянским медведем? Ты ведь не...
– Э… Думаю, тебе лучше не знать.
– Что, в том смысле? Прямо при ребёнке?
– Ребёнку тридцать, и он до сих пор ничего не понял.
– Ясно, ладно… Знаешь что? Я готов с утра до вечера слушать ваши пошлые шуточки, лишь бы мама была жива.
– Я готов с утра до вечера слушать, как она поёт. Можно даже ночью. Без перерыва вообще.
Молчим. Молчим. Молчим.
– Отец, я хочу снова… стать семьёй. Встречать вместе Рождество. Позвать Рафаэля, Мэгги, Лексу и ту одинокую бабушку с кладбища.
– Ладно.
– Просто «ладно» и всё? Никаких вопросов, сомнений, колебаний?
– Да. Хорошо придумал с бабушкой. Я как-то не сообразил.
– Ты ещё скажи, что во всём поучаствуешь, а не просто посмотришь.
– Рэмо, а кто нацепит чёртову верхушку? – отец смотрит на меня сверху вниз и ухмыляется.
Верхушку всегда надевал он – привилегия самого длинного человека в семье. Мы с мамой развешивали игрушки там, где могли достать. Потом отец поднимал меня на руки и торжественно обносил вокруг ёлки. С гирляндой в руках. Пара кругов – и можно включать.
Когда плохо себя вёл, гирляндой обматывали уже меня. Я лежал на диване, весь в праздничных огоньках, и корчил страшные рожи. Пока родители ржали и делали фотки. Они называли это «смирительной гирляндой».
Максимально тупо, но, чёрт, так весело.
– Вот ты, вот ты… Высокомерная задница!
P.S. Впервые в истории проекта у нас интерактивное развлечение – вы можете на время стать участником форума «Лучшие тачки» и поддержать Рэмо-анонимуса в трудный час. ✴︎Голосовалка✴︎ в гугл-формах и не требует дополнительной регистрации. Нам с Рэмо-анонимусом интересно, что вы думаете.
Midjourney V7 – картинки на обложке.
ty_loves415 – за Briarwood Mortuary.
Magick, умеешь ты выбить почву из-под ног! После серии супер романтических записок - бах и монолог возле надгробия и призрак. До слёз. Даже не знаю какой смайл тут воткнуть. Скучала по Норману/Рэмо . Поползла на форум "Лучшие тачки"
Ох, да. Глава Нормана и для меня эмоционально тяжёлая. Вообще все последние главы, начиная с каньона. Настоящая эмоциональная соковыжималка по нарастающей. Сперва Энцо устраивает душевный стриптиз в каньоне, потом Норман посещает могилу матери и говорит с отцом, а сейчас… мхм, ещё хуже.
Но по тональности я всё равно считаю, что глава Нормана получилась светлой. Смех сквозь слёзы и сближение с отцом в конце главы. Мальчик впервые честен с самим собой – уже успех. Не переваливает всю вину на Энцо и признаёт, что тоже был неправ. Вспоминает хорошие эпизоды, которые до этого упорно отрицал. Больше не рассказывает, что Энцо ничего для него не делал. Оказывается, делал. Оказывается, много. Оказывается, с отцом вполне можно общаться.
Я рисую Норману ультимативное чёрно-белое мышление. Такое, слегка подростковое. Если увидел хоть проблеск чёрного, то «ой, всё». Всё чёрное и без вариантов. В последней главе он героическими усилиями пытается из него выбраться и осознать, что есть тона.
Глава посвящается моим замечательным читателям, которые в трудную минуту поддержали Рэмо-анонимуса в голосовании на форуме «Лучшие тачки». Без вас она бы выглядела по-другому: вы посоветовали Рэмо прочитать всё сразу – и я вклеила обратно вырванные страницы.
P.S. Да, здесь поднимаются взрослые темы – люди делают новых людей, много спорного, дикого, эмоционально тяжёлого. В рамках поддержки выдаю виртуальные пледы, чаёк и обнимашки. Я с вами. Мне непросто было писать, но по-другому я это не вижу. Если взрывать, так взрывать. *поджигает фитиль*
Ииии… БУМ!
В предыдущей главе
В Части 7 Океана продолжает помогать Джонни Лаю с благотворительной книжной ярмаркой. Но теперь их уже не двое, а трое. Присоединился большой клетчатый ребёнок aka Флип. Джонни и Флип только и делают, что ругаются. Оки устаёт от их разборок и идёт искать Энцо скотч.
Находит только Рафаэля. Мальчик рассказывает о своём визите в «Бораццу», пока Оки задаётся вопросом – где он? Скотч, конечно же. «Он» все же появляется. Рассказывает, как скучал и делает всякие неприличные намёки. Оки тает, потому что Энцо вот такой:
А сама она такая (только «психопатов» нужно заменить на «социопатов»):
Идиллию прерывают волонтёры, жаждущие пообщаться с Энцо. Океана возвращается к Джонни и Флипу и наблюдает новую ссору. Мальчики бросают друг в друга претензии, но внезапно мирятся. Оки ничего не понимает. Что с ними вообще такое? Спойлер: у них чуть более сложные отношения, чем просто дружба.
Флип делится мнением: ему не нравится Энцо. Особенно после того, как раскритиковал его игру на гитаре. У-у-у, яковит проклятый. Подходит Энцо. Слышит конец обвинительного монолога. Предлагает помочь Флипу с гитарой и под вымышленным предлогом крадёт Океану.
Оки и Энцо всё сложнее держать себя в руках, а руки – подальше друг от друга. С каждой новой главой лап-лап всё горячей и активней. На этот раз тестируют взаимодействие «Целоваться за шкафом», но в их исполнении это больше похоже на «Вухукаться за шкафом». Мешает разве что библиотечная массовка. Они просто не знают, что можно попросить Мэджик всех выгнать: некоторые призывы к «Смотрящему» работают, хех. Так что Энцо зря такой атеист.
Вечером парочка едет в любимый каньон Энцо. Да-да, у него есть не только любимая крыша, но и каньон. Энцо устраивает душевный стриптиз: рассказывает о том, как со вкусом предаётся саморазрушению, отношениях с Ронцо и криминальном прошлом. Оки такое в самое сердечко:
Опасный мужик, у которого расстройство личности, беды с башкой и тёмное-претёмное прошлое? О да, дайте два! Энцо такой: «Детка, я вообще-то рили опасный и лучше делать, как завещал старина Ронцо, – выстраивать границы». Оки в ответ: «Границы? Нет, не слышала».
Заканчивается глава вот так:
She was a bad bad girl
So he told her so
Худшей сцены представить себе нельзя. Я малодушно прячусь за спиной Энцо, пока Рауль выкрикивает оскорбления ему в лицо. Последние капли здравого смысла утекают сквозь трещины в воспоминаниях, сквозь мой бедный дырявый мозг и никчёмную совесть. То, что произошло ночью… Нет, это слишком.
Мы потеряли над собой контроль. Сделали это вместе, и я не могу винить в произошедшем единолично Лоренцо – просто не имею права. Никаких оправданий, алиби и целительного искупления для двух преступников. Теперь я знаю, как выглядит яковитский священник под одеждой.
Я стараюсь на него не смотреть. Калейдоскоп непристойных картинок не то, что нужно в сложившихся обстоятельствах. Голодные голубые глаза, напряжённые мышцы на бледном рельефном животе, зажатые в моих руках пряди светлых волос. То, как он смотрел на меня снизу вверх. Как я смотрела на него. Как он завязал мне глаза своим галстуком, а потом использовал его же для моих запястий. Как нашёл на столе кисточку и водил ей по моему телу, дразня и щекоча. Безрассудное, эгоистичное, обоюдоострое желание обладать. Нет, лучше такое забыть и никогда не вспоминать.
Всё закончилось плохо, как и пророчествовал падший священник.
– Отправляйся в ад, грязный ублюдок! – очередное проклятие слетает с губ Рауля, как раскалённый докрасна прут, извлечённый прямиком из адской кузни. – Тебя там давно заждались! Ты… она… вы… любовники?! Издеваетесь надо мной? Сделали героем нелепого анекдота?
Поцелуи на заднем сидении такси. Мои руки в его джинсах. Его руки – под моим платьем. Разозлённый водитель вышвыривает нас чёрт пойми где. Мы стоим на дороге, прямо в потоке машин, и целуемся как одержимые. Машины сигналят, но нам нет до них дела. Слепящий свет фар. Руки. Губы. Руки. Дальше провал.
– Если ад существует, – Энцо смотрит на Рауля с печальной обречённостью, – то я давно там. Но тебе это не поможет. Никому из нас. Мне… жаль.
– Тебе жаль? Уйди с дороги, Ло, пока я тебя не убил. Стоять между мной и Океаной – самое идиотское, что могло прийти тебе в голову. Клянусь руинами нашей дружбы – я тебя покалечу!
– Нет.
В следующую секунду кулак Рауля впечатывается в его челюсть. Глухой, неприятный хруст, будто что-то сломалось. Сдавленный стон. Мой запоздалый крик. И вот уже я стою между ними. Энцо зажимает рукой окровавленный рот, в глазах стоят слёзы. Ему крепко досталось. Ощупывает языком зубы – кажется, один или два сильно шатаются. Рауль потирает костяшки пальцев и тихо ругается себе под нос. На меня даже не смотрит.
Я не знаю, что говорить или делать, кого из них жалеть. Себя дуру? На чьей я стороне? Виски пульсируют, меня бьёт крупная дрожь. Внутри пусто и холодно. Я во всём виновата.
– Ты мне чуть зубы не выбил, засранец!
Энцо сплёвывает кровь прямо на пол. Выражение ужаса и боли на его лице такое пронзительное и яркое, что хочется зажмуриться. Мне физически больно смотреть, как больно ему. Больно смотреть на Рауля. Боль везде – внутри и снаружи.
– Что, понравилось играть в защитника, Ло? Ты не в состоянии защитить её ни от чего на свете.
– Верно, я не благородный герой, но хотя бы попытался… Проклятье, зачем ты меня ударил? Это чертовски больно!
Я почти не говорила с Раулем. Он вихрем влетел в спальню, проследовав по тропинке из раскиданной одежды. Швырнул Энцо его джинсы. Застыл посреди комнаты и прошептал единственное слово – как. Как всё случилось? Долгий одинокий вечер, телефонный звонок и две бутылки вина – рассказала я ковру под нашими ногами.
Трусиха. Лгунья.
Рауль долго смотрел на мою шею, потом на запястья. Там, где ворот и рукава кофты чуть съехали, приоткрыв полоски кожи. Ковёр услышал новое признание – всё было по взаимному согласию.
«Я могу сжать чуть сильнее?» – «Да», – и я даже не колебалась.
«Тебе такое нравится?» – с отвращением выплюнул Рауль. Он не знал. Я тоже.
– Ты думал, я шучу? – Рауль заглядывает Энцо в лицо, у него очень страшные глаза. – Я выбью из тебя не только зубы, но и желание лапать мою жену.
– О, не только я её лапал, но и она меня… Мы много всего друг с другом делами, и это было восхитительно. Не советую ходить по дому с ультрафиолетовой лампой.
Он усмехается окровавленным ртом. Я впервые замечаю, что у Энцо неровные зубы – короткие резцы и удлинённые клыки, как у вампира. Так странно, что в его внешности есть изъяны. Я почти радуюсь тому, что он не идеален ни снаружи, ни внутри. Напоминаю себе, что Энцо – плохой человек, он сам в этом признался. Он такой же, как я. Мы оба заслуживаем худшего. Оба грешники.
Рауль смотрит на меня, долгим-долгим и горьким-горьким взглядом, и снова заносит кулак. После второго удара светловолосый мужчина оказывается на полу. Я ничего не делаю. Меня здесь нет, только пустая оболочка. Купила билет на первый попавшийся шаттл и покинула планету.
Меня здесь нет. Меня здесь нет. Меня здесь нет.
Я устала быть человеком. Есть заклинание, чтобы исчезнуть?
– Она не твоя жена, – под глазом Энцо медленно наливается синяк. – Пора во всём признаться, Рауль. Оки, он женат на другой женщине. Её зовут Аделина. Она моя сестра.
Что? Что? Что?
Я вяло думаю, что Раулю пора побриться. Он весь зарос. Разве сейчас это важно?
– Твой брак – один большой обман. Он до сих пор не зарегистрирован официально, потому что нельзя жениться дважды. Ни государство, ни яковитская церковь не одобряют двоежёнство. Ты меня понимаешь?
Что он такое говорит? Рауль обещал позаботиться об официальных бумагах. Забрал оба паспорта: «Ни о чем не беспокойся, котёнок». Я была увлечена подготовкой к свадьбе, а бумаги… Это ведь просто бумаги? Мелочь, чистая формальность.
Девочка с головой в облаках.
– Ты мне веришь? – повторяет Энцо.
Медленно киваю. То, как Рауль отводит взгляд, о многом мне говорит. Не нужно быть астрологом, гадалкой или медиумом. Читать по рунам, звёздам, следам животных на снегу. Он мне врёт.
Но и Энцо врал, когда утверждал, что ничего не знает. Оба врали. По очереди. Будто соревнуясь, у кого получится лучше.
– Оки, пожалуйста, поговори со мной.
Снова Энцо. Нет, я не хочу с ним говорить. Ни с кем из них. Может, если буду молчать достаточно долго, меня действительно не станет? Как моего брака, как доверия к Энцо.
– Она без тебя разберётся, – Рауль презрительно пинает поверженного друга-врага носком ботинка. – Ещё одно слово – и я снова тебя ударю. Молчи, Энцо, если не хочешь, чтобы твоё лицо расцвело всеми оттенками, как картина клятого импрессиониста!
– Не фанат импрессионистов, прости.
– Я же сказал, чтобы ты заткнулся. Silentu!* Или заставлю почувствовать мою боль на собственной шкуре!
– Ты заставишь почувствовать… Меня? О, Рауль, ты даже не представляешь, как смешно сейчас пошутил.
– Да заткнись ты уже…
– No, non mi stai zittendo.* Все мы – лишь случайные пули в обойме вечности. Никогда не знаешь, когда тебя ранит другим человеком. Этот мир – очень плохое место. С плохими людьми, и я чертовски устал притворяться хорошим ради тебя. Больше не хочу и не буду.
Они спорят, а я растворяюсь. Меня здесь нет. Я в той ночи.
* (эспер.) – Заткнись!
** (ит.) – Нет, ты меня не заткнёшь.
┄┄ вырванные страницы начинаются ┄┄
Воспоминания, как вспышки стробоскопа, бьют в глаза.
Мы в клубе. Я парю под потолком. Цепляюсь за бокал с коктейлем, чтобы не улететь ещё выше. Бокал – мой якорь. Стекло запотело от ледяной крошки – попросила кинуть побольше. Мне жарко. Хочется сорвать платье и прыгнуть голой на танцпол. Танцевать под снегом, градом, ледяным дождём. Всем, что хоть немного остудит.
Энцо отправляет в себя новый шот и говорит: «Uno más». Бармен-испанец ставит перед ним новый. Я зачем-то тоже повторяю – уно мас. Энцо чертит ладонью линию по горлу. Бармен кивает. Никакого «уно» и тем более «дос». Всё.
Уно, дос, трес… Я считаю для Энцо по-испански – не зря же учила в школе – и спотыкаюсь уже на восьми. Его галстук сбился. Пытаюсь поправить, но делаю только хуже. Ладно, никакого «мас».
I
Новая вспышка – мы на танцполе. В гуще людей ещё жарче. По виску стекает капелька пота. Руки Энцо обвиваются вокруг моей талии. Сзади. Он сзади. Чувствую щекотное дыхание на своей шее – смесь алкоголя и лимонных леденцов. Кто фанатеет от лимонных леденцов в тридцать с лишним? Я снова забыла, сколько ему.
Прижимаюсь теснее. Накрываю его руки своими. Направляю выше, ниже, «да, вот сюда». Энцо смеётся мне в шею. Спрашивает: мы танцуем или что?
«Или что».
Он сдвигает моё платье, чуть выше на бёдра – теперь совсем короткое. Новый дизайн? О да, мне нравится! Сегодня я хочу быть дерзкой и сексуальной. Перестать говорить «нет», когда хочется сказать «да».
Энцо ловит меня за бёдра и резко разворачивает, как в танго. Я смеюсь, теряю равновесие, влетаю в его объятия. От коктейлей немного кружится голова. Вопросительно приподнимаю бровь. «Соскучился, – шепчет Энцо одними губами. – По твоему лицу». Глаза у него, как у кота в темноте. В них почти не осталось голубого. Только чёрная бездна до самых краёв радужки.
II
Мы на улице. Энцо хлопает по карманам. Пытается найти телефон и вызвать такси. Его свободная рука – у меня на плече. Я прижимаюсь к нему и кажется, что это вполне нормально. Я там, где должна быть. С мужчиной, с которым должна быть.
Снова запах алкоголя, пресловутого «Etiquette Bleue» – или чего-то похожего – и лимонных леденцов. Мы глупо смеёмся, трёмся носами и почти целуемся. У меня есть муж? Кажется, да. Где-то. «Не смей меня целовать, я замужем!» – кричу в темноту. Накрываю губы Энцо ладонью и отталкиваю. Прочь-прочь-прочь. У меня ведь муж.
Мягко, слишком мягко. Он целует мои пальцы. Тянет в тень, к стене. Я хватаюсь за его рубашку, он задирает моё платье. «Я могу не целовать, но не могу не трогать» – и трогает. Сверху ткани, но как будто сквозь. Всё сплетается: его пальцы, хриплое дыхание, смазанный блеск неоновых огней и отчаянное «только не здесь».
Или здесь. А ещё тут и там. И уже под тканью.
«Пожалуйста?» – «Пожалуйста что, Оки?», – и я рассказываю. Как на исповеди. Он любит исповеди. Потом всё рассыпается, как узоры в сломанном калейдоскопе. И взрывается, как фейерверки.
– Ты ведь не пойдёшь домой? – шепчет он, заботливо поправляя моё платье. – Без меня.
Мы в такси. Я то уворачиваюсь, то целую. Посреди той улицы снова целуемся. Что потом?.. Не помню.
У меня есть муж. Вроде.
III
Мы у меня дома. В нём темно и пусто. Энцо ищет выключатель за моей спиной. Нет, синьор, это моя задница. Выключатель выше. Теперь ниже. Чуть правее. Иии… бинго!
Свет наконец загорается, но руки остаются. Он вовсе не искал выключатель.
– Будет эгоистично, если я перестану пытаться что-то сказать и просто тебя поцелую? – вздыхает Энцо. – Мой мозг отказывается сотрудничать.
– У тебя что-то в карманах?
– Нет. Ни телефона, ни бумажника, ни ключей от машины. Они в карманах пальто, а карманы джинсов – пусты.
– Думаю, мне всё же нужно проверить. Самой. Я настаиваю.
– Да, пожалуйста, буду весьма признателен, – Энцо берёт мою руку и медленно направляет вниз. – Вот видишь? Ничего кроме… горячего итальянского темперамента. – Моя рука достигает цели. – М-м, да, так гораздо лучше, grazie. Весь вечер об этом мечтал.
– А-а, то есть тебе просто была нужна рука помощи?
– Оки, заклинаю, прекрати! Сдохну от смеха, что будешь делать?
– О-оу, никакого секса?
Его смех переходит в стон, «твою мать» и что-то неразборчивое. Потому что я сжимаю пальцы. Упс.
– Ничего себе у тебя темперамент, – бормочу я, – прямо как в фильмах для взрослых.
– Фильмах для взрослых? Порно что ли? Ну да, решила даже в такой момент подколоть. На святое покушаешься.
– Святое?
– Конечно. Я же святой отец.
Смеюсь, чуть ли не до слёз. Плохая, плохая шутка. Худшая из всех, что я слышала. Или лучшая – уже не понимаю.
– Чистейшее безумие... – шепчу ему на ухо и вонзаю зубы в беззащитную мочку. – Такое грязное, такое неправильное. Ты грязный и неправильный, но я всё равно…
– Я хочу тебя с первого дня нашей встречи. Ты ведь знаешь? – Потом тише и без капли сомнения: – Ты знаешь, Оки. Точно знаешь. Знала всегда.
– Знала бы – сбежала бы к чёртовой бабушке.
Он с усмешкой качает головой. В глазах – смесь похоти и невыразимой нежности. Хочется его убить. Или зацеловать до смерти. Что, в сущности, одно и то же. Смерть от поцелуев – идеальная смерть.
Я прижимаюсь к его груди. Слушаю лихорадочные удары сердца, сбившееся дыхание. Расстёгиваю несколько пуговиц на рубашке, чтобы лучше слышать. Уно, дос, трес… как там дальше? Он больше не контролирует ситуацию, и я тоже её не контролирую. Мой полёт закончился. Теперь я падаю прямиком в бездну.
– Ага, как же… Тебе нравится играть в свои маленькие игры, когда ты вроде с Раулем, но смотришь на меня, – он отвлекается, чтобы пробежаться поцелуями по моей шее. – Это больно, но хорошие новости – я такое люблю. Вернее, просто обожаю. Но всё же… Давай перенесём желание причинить друг другу боль в другую плоскость? Где оно больше к месту.
– Я… нет… да…
– Я ничего сейчас не понял. Это «да» или «нет»?
– Это… просто продолжим?
– Оки, тебе придётся выбрать однозначный ответ. Я из тех странных мужиков, которые хотят чёткое «да». Без него могу разве что сказку на ночь тебе почитать.
– Пф-ф! Зануда.
– Esatto. Я всё ещё могу поднять джинсы с пола, развернуться и уйти… Чёрт, когда они успели оказаться на полу?
– Я подумала, тебе в них тесно и решила помочь.
– Святая женщина!
– Ты совсем пьяный. Иди домой, Энцо, – я шутливо его отпихиваю, но тут же хватаю за галстук и притягиваю обратно.
Мы играем в свет и тень, выключателем за спиной: я выключаю, Энцо – включает. Никак не договоримся, какая версия реальности лучше.
Его джинсы действительно на полу. Свет снова загорается, и я могу разглядеть надпись на ярлычке.
– «Naked and Famous», ты это серьёзно? Долго готовил шутку?
– Ты просила надеть что-то менее пафосное – джинсы. Вот они. Если не остановишься, я скоро и сам таким стану. Naked сейчас и famous утром, когда по городу поползут сплетни. Хочешь продолжить?
– Да. И только попробуй остановиться.
IV
Мы на кухне. Окно распахнуто настежь, но воздуха всё равно не хватает. Энцо жадно пьёт воду, прямо из-под крана. Уже не такой аристократичный. Кожа влажно блестит, как у пробежавшего марафон. Волосы растрепались, на спине – красные полосы. Это укус или засос на шее?.. Подхожу, чтобы рассмотреть получше. Морщусь. У меня всё тело болит после наших «уно масов». Сладко, приятно. Никогда не была такой плохой девочкой. До него.
Он выпрямляется, вытирает рот тыльной стороной ладони. Смущения ноль. Стоит передо мной в чём мать родила. Довольный, сияющий, до странности бодрый. Будто по его венам бежит не кровь, а электричество.
– Uno más? – Энцо откидывает назад спутанные волосы.
Я киваю. Он хватает меня за бёдра и подтаскивает ближе. Целует под ключицей и медленно скользит губами вниз. Опускается на колени. Его волосы щекочут низ живота.
На этот раз я не буду закрывать глаза.
V
Я сижу на столешнице, тоже в чём мать родила: бессмысленно одеваться, когда тебя всё равно разденут. Пытаюсь ровно держать бокалы с вином. Энцо завороженно смотрит, как по моей ключице скатывается капля вина. Он промазал, а не я криво держала.
– Хочешь сделать селфи? – в порыве внезапного вдохновения предлагаю я. – Потом превращу в набросок.
– Ум-м, – Энцо слизывает вино с моей кожи. – У нас слишком красивые тела, чтобы этого не сделать. На твой или на мой?
Хватаю со столешницы чей-то телефон. Он не разблокируется, но камеру использовать можно. Вытягиваю руку на максимальную длину – эх, слишком короткая. Энцо хмыкает и забирает у меня телефон. Обнимает, прикрывая мою грудь рукой.
Щёлк-щёлк.
– Можно уберу руку?
Задумываюсь. Киваю. Его взгляд скользит по моей коже, как объектив. Фотографирует мысленно? Щёлк-щёлк.
Мы танцуем с бокалами вина и снова его проливаем. На столешницу, на ковёр и, конечно, на себя. Я падаю на стул. Энцо садится у моих ног и кладёт голову мне на колени. Мои пальцы сами собой зарываются в его волосы.
– Энцо, а мы… – О стенки черепа бьётся тревожная мысль. – Мы ведь… ну, предохранялись?
Если я не помню, это ещё не значит, что мы этого не делали. Просто я не помню. Логично? Логично.
– Ты сказала, что принимаешь таблетки.
– Не говорила! – я вскакиваю со стула и начинаю мерить шагами комнату.
– Сказала «угу», когда я спросил.
– Стоп, на каком языке ты спросил?
– Я не… теперь уже не уверен.
Он много говорил – про мою кожу, ключицы, пальчики на ногах и то, какая я красивая. В самых неожиданных местах. Иногда на симлише, иногда на итальянском и, кажется, ещё на французском. Шептал грязные вещи, прежде чем их сделать. Но всегда спрашивал. Что мне нравится, как мне нравится, продолжать или остановиться. «Можно я свяжу тебе руки?» – и его пальцы скользили по внутренней стороне моих запястий. Иногда просто жест или взгляд, а не слова.
Если где-то между рваными вдохами, его шёпотом на моей шее и «дадада» я сказала лишнее «угу»… Что ж, я вполне могла его сказать. Даже если он спросил на нужном языке.
– А ты… – я прикусываю губу. – У тебя с собой ничего не было? У мальчиков обычно есть… ну-у, такие волшебные пакетики.
– Волшебные пакетики, м-м… – он коротко смеётся и трёт пальцами переносицу. – У меня есть «Книга Смотрящего», карманное издание. В пальто. В бардачке – полное и расширенное.
– Ну, класс. То есть мы предохранялись «Книгой Смотрящего»? Надеюсь, хотя бы полным и расширенным.
– Обычно всё есть, но сегодня я надел джинсы, а аптека… Представляешь, какой фурор я произведу в Барнакл Бэй, если куплю пачку презервативов? – Энцо невесело усмехается. – Бесит, что я так облажался. Прости.
– Не только ты виноват. Я, наверное, прослушала, когда ты спросил… Мамочки, что теперь делать?
– Piano, senza panico,* – Энцо берёт моё лицо в ладони и касается губами лба. – Да, мы крупно облажались – то есть я облажался, – но это не конец света. Утром первым делом в аптеку, да? Только подальше от Бар-Бэй.
Я мысленно достаю шприц с транквилизатором и усыпляю панику. Связываю по рукам и ногам и запираю в тёмном чулане. Нет, не сегодня. Подумаю обо всём завтра.
– Это ведь сработает?
– Эту штуку для того и придумали. Всё будет нормально, Оки. Мы разберёмся.
– Не хочу сейчас об этом думать, – я скольжу взглядом по его бедру. – Раз уж мы всё равно облажались, может…
* – Спокойно, без паники.
Он шепчет «Scusa» прежде чем уложить меня на стол. Лицо касается холодного дерева, волосы – в его руках. Что-то падает на пол. Тарелка, моя новая тарелка. Энцо чертыхается и обещает после аптеки заглянуть на барахолку.
– Но сначала ты, – его дыхание приподнимает волоски на моей шее, рука упирается в лопатки. – Только ты. Остальное подождёт.
VI
– Почему тебе нравятся лимонные леденцы?
– Просто нравятся. Этому нет рационального объяснения.
У меня слипаются глаза, но в мире ещё столько нераскрытых тайн. Я не знаю, во сколько он просыпается и ложится спать, с какой ноги встаёт и какую радиостанцию слушает в машине. Любит кошек или собак. Загибает ли уголки книг в виде закладок. По-моему, ужасная привычка, но ему я прощу.
– А ты без чего не можешь жить? – Энцо гладит моё лицо подушечками пальцем.
– Без шоколада!
– Какого-то особенного?
– Да нет, разные нравятся. Много. Всё равно не запомнишь.
– Запомню. Я всё про тебя помню, Оки, и вряд ли когда-то забуду.
– Ох, ну… С миндалём, фисташкой, печеньем, вафельной крошкой, сушёной вишней, белый с кокосом, с мятой…
Я продолжаю перечислять, пока снова не упираюсь в «миндаль». Потом Энцо повторят. Точь-в-точь, без единой запинки.
– Вот видишь, всё запомнил. В следующий раз захвачу что-нибудь из твоего списка.
– Что, сперва отшлёпаешь, а потом дашь шоколадку? Просто лучший мужчина в моей жизни.
Энцо хохочет над шуткой, а я думаю – вдруг и правда лучший. Первый и, возможно, последний, для кого важны мои шоколадки. Улётный грязный секс и нежные обнимашки после? К такому быстро можно привыкнуть.
– А если я… – он целует моё запястье и снова играет в намёки, – не уйду завтра утром? Ну, после аптеки.
– Не уйдешь?
– Нет. Вернёмся к тебе и попьём кофе? Потом снова займёмся сексом. Потом снова кофе и снова секс. И снова, и снова, и снова…
– А ночью что?
– Да то же самое. И на следующий день. Все выходные, м-м?
– Энцо!.. Я не могу выживать на одном кофе и сексе. Мне еда нужна.
– О, точно. Купим шоколадку? Много разных?
Я прыгаю на него и валю на кровать. Сон как рукой снимает. И не только ей.
VII
Энцо спит или просто лежит с закрытыми глазами. Ресницы чуть подрагивают, губы приоткрыты. Одеяло сбилось набок, приоткрыв выступающую косточку на бедре. Вызывающе красивый, как боги на картинах старых мастеров.
Я кладу ладонь на его живот. Вздрагивает – понятно, не спит.
– Э-энцо, ты не помнишь, как я называла твои шортики? Что-то там на итальянском.
– Noia, – бормочет он, не открывая глаз. – Скука. Ты решила, что это идеальное название для моих бордшортов. «Скуко-шортики»… Очень, кстати, обидно.
– Не ври, ты смеялся и сейчас улыбаешься, – я приподнимаюсь на локте и заглядываю ему в лицо. – Я тут подумала, что бывает ещё ноя-секс. То есть тогда он мне таким не казался… секс как секс… Но сейча-а-ас…
– Что сейчас?
– Такая, знаешь ли, ноя. Почти со всеми. До тебя.
Почти. С некоторыми мальчиками было хорошо. Почти. Вот только теперь я знаю, что такое настоящая не-ноя.
– Оки, ты разбиваешь мне сердце. – Он открывает глаза и смотрит на меня так пронзительно, что я чувствую себя голой. Не только физически. – На мелкие осколки. Такая потрясающая девочка, как ты, не создана для скуки. Точно не для ноя-секса. Они просто идиоты.
– Я потрясающая?
– Да, целиком и полностью, от макушки и до пяточек.
Я довольно жмурюсь и рассказываю страшный секрет:
– Вообще-то твои шортики никакие не скучные. Секси-шортики. Очень секси!
– Так и знал.
– Так и знал?
– С тобой нужно идти от противного: троллишь – значит нравится.
Киваю. Провожу пальцами по его груди и спускаюсь ниже. Ниже, ниже, ещё ниже. Туда, где начинается тонкая полоска волос.
– Что, без «шортиков» я тоже ничего? – ухмыляется Энцо.
– Ага-а. Как мужик из порно.
– О нет, снова ты…
– Не снова, а всегда.
– Всегда что, Оки? Представляешь меня без «шортиков»?
– Перестань задавать такие вопросы. Иначе я на тебя наброшусь.
– Оки, это и есть мой план.
VIII
Просыпаюсь от того, что Энцо шарит рукой по кровати. «Ты что-то потерял? Подушку?» – «Тебя», – и даже глаз не открывает. Я придвигаюсь ближе. Так, чтобы он снова мог обвить меня руками и ногами.
«Так лучше?» – «Oh sì, così è proprio bene…»*
Он говорит во сне, и это безумно мило. Я едва могу дышать от нахлынувшей нежности. Думаю, я в него…
– Думаю, я в тебя по уши втрескалась, синьор, – шепчу я. – Не уходи завтра утром.
Я знаю что он спит и не слышит. Потому и говорю.
* – О да, так прямо хорошо.
***
– Оки-Оки?.. Ты спишь?
Я не совсем сплю, но и не отвечаю. Жду, что будет дальше.
– Я тут подумал…
Стараюсь не двигаться и дышать очень ровно. Как во сне. Мне проще притвориться спящей. Почему-то.
– …подумал, что не против, если ты завалишь мой стол засохшей акварелью. Помнишь, ты сказала, что он слишком пустой? Тогда, в Энамодаре. Я ответил, что это мой стол и не надо заваливать его всяким хламом, но… – он молчит так долго, что я едва не лопаюсь от любопытства. – Может, я возьму отпуск и ты приедешь ко мне вместе со своей акварелью?
От удивления забываю, как дышать. Чуть не палюсь, но вовремя вспоминаю, что сплю. Глубокий вдох. Глубокий выдох.
– …найдём удобное светлое местечко для твоего мольберта. Может, в гостиной, если отодвинуть телескоп?.. М-ммм, да, идеально. Я смогу валяться на диване, пить винишко и смотреть, как ты рисуешь. Кайф.
Выыыдох-вхоооод. Дыши, Оки. Он просто пьяный и болтает сам с собой. Ничего особенного. Наутро всё забудет.
– …исследуем город, поищем интересные места. Уверен, я ещё не все нашёл. По утрам можем завтракать в той кафешке с тыквенными пирогами. Только не надо больше кошмарить официанток, иначе они начнут плевать в мой кофе. Обещаю им не улыбаться и даже не смотреть. Хотя на самом деле я смотрел на тебя, а ей улыбнулся чисто машинально. Потому что думал о приятном. О-очень приятном…
Да не ревновала я его к официантке! Вот ещё. Но он прав – улыбаться левым девицам точно не стоит.
– О, да ты спишь, – с удивлением обнаруживает Энцо. – Чёрт, прости. Перестаю мешать. Утром ещё раз спрошу, да?
Он кладёт голову мне на живот и быстро проваливается в сон. А я ещё долго лежу в коконе из его рук и ног и боюсь поверить. Он правда спросит утром?..
Но в итоге засыпаю. Возможно, с лучшим мужчиной. На моём животе.
Я снова здесь. В настоящем, а не в своих воспоминаниях. Энцо по-прежнему на полу. Смотрит снизу вверх на Рауля и ухмыляется:
– Что, подставить ещё одну щёку или ты уже всё? Приятно было?
– Что ты такое несёшь?
– Знаешь, что Фрейд говорил про мужчин, которые слишком любят бить других мужчин? Ну, догадаться не сложно. О чём ещё говорил Фрейд, кроме секса? Да я даже не помню.
– Я тебя не узнаю, Лоренцо… – Рауль пятится, словно увидел перед собой привидение. – Где тот человек, которого я считал своим братом? Где он, чёрт возьми?! Кто ты такой и что с ним сделал?
– Ну, приятно познакомиться. Я настоящий Энцо.
– Знаешь что? Исчезни. Давай притворимся, что тебя просто нет. Это максимум милосердия, на который я способен. Оки… – Рауль снисходит до меня, как оратор до случайного человека в толпе. – Нам нужно поговорить. Всё ещё можно исправить, ведь это не конец.
– Как патетично! – Говорю не я, а Лоренцо. – Даже не поинтересуешься, чем займусь я? Друг называется.
– Энцо, я же сказал, чтобы ты проваливал. Для меня ты больше не существуешь. Мой друг умер, а что ты такое – я даже знать не хочу.
– Нет, послушай мой план. Я залезу в горячую ванну, закину в себя много обезболивающего пополам со снотворным, запью подогретым вином и постараюсь не сдохнуть.
– Ты сдохнешь от такой комбинации, – Рауль с отвращением смотрит на бывшего друга, – но мне больше нет до тебя дела. Пришли открытку с того света, как преставишься. Оки…
– Ты серьёзно насчёт ванны и всего остального? – я игнорирую мужа и протягиваю руку Энцо.
– Вполне, – он морщится и с трудом поднимается на ноги. – Quello che non ci uccide, ci libera dal dolore*.
– Что ты сказал? – В ответ Энцо только улыбается, и я поворачиваюсь к Раулю: – Что он сказал?
* – То, что нас не убивает, избавляет нас от боли.
– Да откуда мне знать, Оки? – Рауль с досадой отшвыривает стопку моих набросков. – Он твой… дружок, любовник, духовный наставник, или как вы это по-модному называете? Ты и выясняй, что несёт твой ненаглядный.
Рисунки веером разлетаются по комнате – листья, лепестки, старый кот Шалун, который ушёл жить на радугу, профиль спящего Рауля, качели на дубе, забинтованная рука Лоренцо. Сам Лоренцо, много Лоренцо. С сигаретой, с гитарой, в ковбойской шляпе. Мне никто не позировал. Рисовала по памяти, но получилось до боли узнаваемо.
Наступаю на его портреты и запинываю подальше под кровать.
– Не смей трогать мои рисунки, слышишь? – Не знаю, почему мелочи задевают меня сильнее, чем катастрофы. – Никогда, никогда не прикасайся к ним без спроса!.. Уходите. Оба.
– Bene, – говорит Энцо. – Я уйду, но… всё ещё хочу поговорить. Наедине, без Рауля.
Его взгляд, как магнит, притягивает к себе. Я снова хочу ему верить, очень хочу, но другая часть меня буквально оттаскивает ту первую. Прочь от края пропасти и лживых голубых глаз.
– Оки… – Рауль тянется навстречу мне, но вдруг резко отшатывается. – Ты даже пахнешь, как он! Этой… этой удушливой винтажной дрянью! Растреклятым «Этикетом» или как там его?
– «Etiquette Bleue»? – на автомате подсказываю я.
– Это не «Этикет», Рауль, – Энцо качает головой. – Сегодня никакого этикета. Парфюм называется «Nous sommes amants» и, клянусь, я заранее не планировал эту шутку. Самосбывающееся пророчество, а?
– Пророчество? Да чёрта с два, Энцо! Претенциозная сладкая вонь, как и всё, что с тобой связано.
– М-м, сладкая? Наверное, ты про амбру. Спустя столько часов должна быть слышна только база. Неудивительно, что ты спутал два аромата. База действительно похожа.
Я смотрю в налитые кровью глаза Рауля, а за спиной слышу тихий смех Энцо. Что с ними обоими не так?
– Оки, – снова заговаривает Рауль, – я всё пытаюсь понять, почему ты так поступила. Чего тебе не хватало со мной? Этих… странных вещей в постели? Тебе только такое и нравится?
– «Странные вещи»? – Энцо издаёт короткий недоверчивый смешок. – Ты хоть раз спрашивал, чего она хочет? Сюрприз – у неё тоже есть желания, эгоист ты грёбаный. Я как-то спросил у сестры, почему некоторые женщины симулируют, ведь это так… бессмысленно. Знаешь, что она ответила? Ожидания. Завышенные ожидания, Рауль. Чтобы такие уроды, как ты, остались ими довольны.
– Ты ни черта не знаешь о наших отношениях, чтобы делать выводы!
– Уже знаю. Ты осуждаешь её и мои предпочтения. Осуждаешь меня просто за то, что я существую. Меня тошнит от тебя, Рауль. Я чертовски в тебе разочарован.
– И ты ещё смеешь называть монстром меня? Ты?! Человек, который вломился в мою жизнь, и украл всё, что мне было дорого?
– Пока ты утешался в объятиях моей сестры? Не беспокойся, я не осуждаю. Просто называю вещи своими именами.
Я жду, что они уйдут, но нет. Застыли в дверях, как античные статуи на постаментах. Две каменные глыбы, которые не сдвинуть с места, и с такими же окаменевшими лицами.
– Ах да, – Энцо оживляется, как будто вспомнил нечто важное. – Ты отвратительно играешь на гитаре.
– Что?
– То. Я всё ждал, что кто-нибудь попросит тебя не мучить бедный инструмент, но у местных вместо ушей – куски бетона. А я не мог в своём образе блаженного святоши… Зато теперь могу – ты играешь с чувством, но звук грязный и техника ужасная.
– Ты хоть раз держал в руках гитару, чтобы нести эту ахинею? Иди пили свою скрипку, неудачник, и не завидуй тем, у кого пальцы не только для ношения перстней.
– Рауль, ты бродишь по миру с закрытыми глазами. Та коллекция гитар в «Борацце», на которую ты облизывался… Чья она, по-твоему?
– Да у тебя целый табун родственников, которые внезапно появляются, как призраки в фильме про дом-убийцу! Ты никогда не говорил, что тоже играешь. Я должен был догадаться?
– Ты явно этого не помнишь, но мы впервые столкнулись на пристани. Я записывал видео для музыкального канала. Делал кавер на «True Faith» на о-очень дрянной гитаре – единственной, на которую накрёб денег. Ты прошёл прямо перед камерой. Испортил мне кадр и даже не извинился.
– По-твоему, я должен был запомнить какого-то мальчишку со старой гитарой и камерой? Которому испортил кадр двадцать лет назад?
– Ты мне, сволочь, монетку кинул! Как уличному попрошайке.
– Да откуда я знал, чем ты там занят, Энцо?! Клянчишь деньги или записываешь свой клятый шедевр!
– Ты не смотришь на людей, Рауль. Только разглядываешь собственное отражение в их глазах и влюбляешься. – Я слушаю и понимаю, что в словах Энцо есть доля истины. – В образ романтического героя с гитарой за спиной. Как я мог на него покушаться? Мне ты снисходительно оставил скрипку. Потому что гитары для крутых парней вроде тебя, да?
– Всё ясно. У тебя ко мне личная вендетта. И ты выбрал самый подлый способ – соблазнить мою жену. Браво, Энцо, просто браво. – Два сухих хлопка повисают в воздухе, как пыль. – Ты победил. Гордишься собой?
– При чём здесь вообще ты? Мне нужны кофе, сигарета и Оки, а не вот это всё. Мне нужна она – поговорить, обсудить проблемы и, э… чувства?
– Послушай, Энцо, ты не имеешь права испытывать чувства к моей жене. Потому что она моя.
– Как вещь что ли?
– Как человек, которого я люблю и который любит меня.
– Что за абсурд?
– Абсурд – это глупые счастливые картинки с Океаной в твоей голове.
– Рауль, я многое знаю о картинках в голове, но таким меня не накрывает. Я реалист, более или менее, или же… – Энцо оборачивается ко мне и медленно улыбается: – О, ого. Очень интересно. Рауль, благодаря тебе, я сделал потрясающее открытие. Оки, я вижу глупые счастливые картинки с тобой – это так.
– Не слушай его, Оки, – в голосе Рауля звенят отчаяние и беспокойство. – Энцо, клянусь, если ты не заткнёшься, я сделаю это снова!
– Что, снова меня ударишь? Знаешь, в первый раз было очень больно, но во второй…
Он качает головой. Медленно приближается к Раулю, пристально глядя ему в глаза. Я догадываюсь, что он затеял, но не останавливаю. Моё горло сковывает ледяная немота. Я должна это остановить, но не могу найти свой голос. Он потерялся там, среди золы и пепла: от моей сгоревшей жизни остались одни угольки.
– … во второй я понял, как сильно ты меня боишься. – он подходит совсем близко, и Рауль отшатывается. – Забавно, правда? Кровь идёт у меня, а боишься всё равно ты. Бьёшь потому, что боишься. Любой агрессор – это жертва, перевёрнутая наоборот. Аверс и реверс одной монеты. Да, ты можешь снова меня ударить, но это не вернёт тебе контроль над ситуацией. Дополнительный синяк на моём лице не прогонит страхи. Ты останешься таким же жалким и беспомощным, сколько бы моей крови сегодня не пролилось.
Он на секунду задумывается и продолжает:
– На этом я мог бы и закончить, но ты основательно меня разозлил. Поэтому дам дополнительную пищу для размышлений. Раз за разом ты задаёшься вопросом, почему не можешь быть счастлив. Обвиняешь в этом других, но вот в чём ирония – не в них проблема. Проблема в тебе.
– Во мне? – Рауль послушно спрашивает именно то, что ему полагается спросить.
Я помню, как это работает – Энцо ждёт реакции, за которую сможет зацепиться, как скалолаз за следующий выступ на отвесной скале. Его голубые глаза, несмотря на кровоподтёки и усталость, вдруг становятся странно яркими, как лёд под лучами солнца.
– В тебе, Рауль. Ты же себя терпеть не можешь. Обратная сторона мегаломании – огромная, всепрощающая ненависть к себе. Другие люди никогда не сделают тебя счастливым, потому что нельзя сделать счастливым того, кто себя ненавидит. Capisci, мой друг? Ничего не выйдет.
– Ты каждый раз будешь подходить к зеркалу и видеть в нём не героя, а полное ничтожество, – продолжает Энцо. – Можешь сколько угодно уверять себя в обратном и заставлять других это делать. Правда от этого не изменится. Ты фальшивка. Подделка. Пустая, но громкая консервная банка. Блоха, раздутая до масштабов Галактики.
Лицо Рауля искажает болезненная гримаса. Он пару раз моргает, пытаясь выйти из транса, но Лоренцо не даёт ему ни единого шанса:
– Ой, что это на твоём лице? Неужели боль? Видишь, я могу сделать тебе гораздо больнее и мне даже не нужны для этого кулаки. Всегда мог, вот только мне такое не интересно. Слишком просто ломать людей, которые разрушаются от одного неловкого прикосновения.
Рауль делает последний шаг назад и упирается спиной в дверь. Пытается нащупать ручку.
– Некомфортно, правда, когда я стою так близко и вторгаюсь в твоё личное пространство? – Энцо нависает над ним – нос к носу, глаза в глаза. – Я много раз просил тебя этого не делать, но ты не слышишь. Просто не слышишь. Тебе нужно заполнить собой всё вокруг, любое пустое пространство. Показать, какой ты большой и сильный. Захват власти, захват территорий…
– Я позволял тебе это делать. Стоять на сцене и срывать аплодисменты. Моё любимое место – в тени, за кулисами. Но, думаю, пришло время тебя вышвырнуть. Катись с моей сцены, Рауль, а если вернёшься…
Я бросаюсь между ними. Заслоняю Рауля собой, прерывая зрительный контакт между хищником и жертвой, которые вдруг поменялись местами.
Энцо очень удивлён моему вмешательству:
– Оки? – он вздрагивает, как от удара. – Зачем ты… Зачем останавливаешь? Он заслужил.
– Прекрати! – на этот раз я кричу. – Обещай, что больше не будешь его мучить! Никогда! Подтверди, что ты меня слышал и понял.
У него пугающий вид – засохшая кровь в уголке рта и эти горящие глаза, но Энцо смотрит на меня и смягчается. Я перестаю понимать, какой он на самом деле. Хладнокровный хищник или тот, с кем я была этой ночью? Всё сразу?
– Слышал. Обещаю. Но это… это ведь не всерьёз. Просто не смог отказать себе в удовольствии увидеть его рожу.
– Не всерьёз?!
– Я прикалываюсь, Оки. Раз уж не могу быть героем, то сыграю злодея. Классный злодейский монолог получился, а?
– Ты меня пугаешь, Энцо.
– Что, всё настолько плохо?.. – Он ловит своё отражение в зеркале. – Ох ты ж, срань господня, это моё лицо?! Мда, мама бы меня не узнала. Хотя… последние лет тридцать она вообще никого не узнаёт.
Энцо вытирает губы рукавом рубашки и решительно вздёргивает подбородок:
– Ладно, окей. Ерунда. Всё пройдёт. Я живучий ублюдок. Если смыть кровь и надеть тёмные очки… Станет получше, да? Ты перестанешь меня бояться? Ведь да? Пожалуйста, скажи, что да. Это очень важно.
– Энцо, я не про твоё лицо!
– Тогда про что? Я не…
Он смотрит с такой детской растерянностью – как малыш, который ушиб мизинчик о диван и не понял, почему мир с ним так жесток. Хочется протянуть руку и пожалеть. Да, ты можешь издеваться над людьми, а потом тянуть ко мне руки и ждать одобрения. Можешь лгать мне прямо в лицо. Вперёд, Энцо. Конечно, я всё прощу.
Нет, чёрт возьми, нет!..
– Пожалуйста, просто уходи, – я отворачиваюсь – и больше никогда не хочу видеть эти голубые глаза.
Я так устала от них обоих, от этой драмы, от самой себя. Выразительно смотрю на дверь, и они наконец уходят. Голоса стихают, но слова застревают в голове, как занозы в пальцах. Вся моя жизнь – ложь, и в ней нет ни единого кусочка правды.
Я снова хочу убежать. Я могу убежать. Больше в Барнакл Бэй меня ничто не держит.
IX
Только под вечер вспоминаю об одной маленькой проблеме. Энцо много раз звонил и писал. Оставлял сообщения с извинениями на автоответчике, что-то объяснял и просил о встрече. В итоге я его заблокировала. Кажется... кажется, он не просто хотел извиниться.
Midjourney V6 – картинка на обложке.
Architecture Sims – за Brooklyn 99.
ADM – за Mollies Bar.
– О, не только я её лапал, но и она меня… Мы много всего друг с другом делами, и это было восхитительно. Не советую ходить по дому с ультрафиолетовой лампой.
– Она не твоя жена, – под глазом Энцо медленно наливается синяк. – Пора во всём признаться, Рауль. Оки, он женат на другой женщине. Её зовут Аделина. Она моя сестра.
– Обычно всё есть, но сегодня я надел джинсы, а аптека… Представляешь, какой фурор я произведу в Барнакл Бэй, если куплю пачку презервативов? – Энцо невесело усмехается. – Бесит, что я так облажался. Прости.
Я представила фурор - во всех симских СМИ))
Дальше я забыла про цитаты, потому что проглотила текст на одном дыхании! Божественно! (Ничего, что я такие слова употребляю?). Хотела написать "охренительно", но постеснялась.
Это максимум милосердия, на который я способен. Оки… – Рауль снисходит до меня, как оратор до случайного человека в толпе. – Нам нужно поговорить. Всё ещё можно исправить, ведь это не конец.
По-моему, конец был задолго до этой сцены. В некоторые моменты Оки была мне очень близка, в некоторые - нет. Вот с Раулем как раз нет. Я бы давно там поставила точку) он мне напоминает одного из моих бывших
– «Странные вещи»? – Энцо издаёт короткий недоверчивый смешок. – Ты хоть раз спрашивал, чего она хочет? Сюрприз – у неё тоже есть желания, эгоист ты грёбаный.
Справедливости ради: у Оки тоже есть язык), необязательно ждать, когда спросят, можно ведь и самой озвучить собственные желания. В отношениях всё-таки оба должны разговаривать, а не "один допрашивает, второй отвечает".
Здесь опять не понимаю и одновременно понимаю). Она мечется как птичка в клетке: когда доходит, что тебе нравится то, что ну никак не должно! Это не ты, где-то там внутри есть настоящая ты, вот она сейчас вылезет и всё исправит. По-моему, Энцо показал себя во всей красе и не пытался пускать пыль ей в глаза, с чего вдруг она решила, что он белый и пушистый? А столкнувшись с реальностью, сразу прогнала. Да так категорично. Нет уж, давайте, если упали в лужу и запачкались, останемся там барахтаться.
Спасибо за шикарные записки, за чтением которых я выпала из реальности.
Я не знаю, что говорить или делать, кого из них жалеть. Себя дуру? На чьей я стороне? Виски пульсируют, меня бьёт крупная дрожь. Внутри пусто и холодно. Я во всём виновата.
В такой ситуации Оки хотелось бы, чтобы все происходило не так стремительно. Поэтому она хочет спрятаться от проблемы, раствориться. Она понятия не имеет что делать, видя драку двух мужчин, которых по своему любит.
Твой брак – один большой обман. Он до сих пор не зарегистрирован официально, потому что нельзя жениться дважды. Ни государство, ни яковитская церковь не одобряют двоежёнство. Ты меня понимаешь?
подумал, что не против, если ты завалишь мой стол засохшей акварелью. Помнишь, ты сказала, что он слишком пустой? Тогда, в Энамодаре. Я ответил, что это мой стол и не надо заваливать его всяким хламом, но… – он молчит так долго, что я едва не лопаюсь от любопытства. – Может, я возьму отпуск и ты приедешь ко мне вместе со своей акварелью?
во второй я понял, как сильно ты меня боишься. – он подходит совсем близко, и Рауль отшатывается. – Забавно, правда? Кровь идёт у меня, а боишься всё равно ты. Бьёшь потому, что боишься.
Лоренцо все подмечает. Он прекрасно умеет анализировать людей. Плюс он навел справки у Аделины про Рауля. Энцо подготовился к разговору. Не удивлюсь, если он предполагал такое развитие событий.
Энцо много раз звонил и писал. Оставлял сообщения с извинениями на автоответчике, что-то объяснял и просил о встрече. В итоге я его заблокировала. Кажется... кажется, он не просто хотел извиниться.
Оки обижена и решила больше не общаться с Энцо. Блокировка это своего рода акт - знать не знаю, ни видеть, ни слышать не желаю.
Я в полном восторге! Каждая твоя записка это шедевр! Ты пишешь очень живо и герои невероятно естественны! Спасибо за такое прекрасное творчество!
Мне стало смешно от контраста. Чмок четырнадцатилетних, и то есть шанс, что я урежу до "хотелось, но не стали". Я потом внесу это в какую-нибудь из глав и кивну тебе в тексте, а то можно и не понять, что это наша версия поцелуев за шкафом началась.
. 
.
Если мы об этом не говорим, то это не значит, что такого нет.
