- Ваше несчастье в том, м-р Вандергуд, что вы слишком любите людей.
- Возлюби ближнего...
- Ну и пусть ближние любят друг друга, учите их этому, внушайте, приказывайте, но зачем это вам? Когда слишком любят, то не замечают недостатков любиого предмета, и еще хуже: их охотно возводят в достоинства. Как же вы будете исправлять людей, делать их счастливыми, не зная их недостатков, пороки принимая за добродетели? Когда любят, то и жалеют, а жалость убивает силу. Видите, я вполне откровенен с вами, м-р Вандергуд, и еще раз скажу: любовь - это бессилие.
А вы лично не думаете ли, что тот, кто принесет человеку безграничную свободу, тот принесет ему и смерть! Ведь только смерть развязывает все земные узы, и не кажутся ли вам эти слова - свобода и смерть - простыми синонимами?
Я так был спокоен, что вскоре перестал даже смотреть в глаза Марии: Я просто верил им, - это глубже, чем смотреть. Когда нужно будет, Я их найду, а пока буду шхуной с опущенными парусами, буду всем, буду ничем.
Для тех, кто сам есть пространство и бесконечность, всякое движение излишне.
- А кто вам сказал, что я хочу делать людей счастливыми? Это опять вы хотите, но не я. Отдайте ваши миллиарды кардиналу Х., его рецепт счастья нисколько не хуже других патентованных средств. Правда, его средство в одном отношении неудобно: давая счастье, оно уничтожает людей... но разве это важно?
И что за великий лжец, который умеет обманывать только других? Солги себе так, чтобы поверить, - вот это искусство!
Не для одной Изиды необходимо покрывало: есть роковые лица, есть роковые сходства, которые смущают наш дух и ведут его к пропасти самоуничтожения.
И, слушая арфу, я понял, почему человек для своей музыки так любит туго натянутые струны: Я сам был туго натянутой струною, и уже не касался меня палец, а звук все еще дрожал и гудел, замирая, и замирал так медленно, в такой глубине, что и до сих пор Я слышу его. И вдруг Я увидел, что весь воздух пронизан напряженно дрожащими струнами, они тянутся от звезды к звезде, разбегаются по земле, соединяются - и все проходят через мое сердце...
Презирай слова и ласки, проклинай объятия, но не коснись Любви, товарищ: только через нее тебе дано бросить быстрый взгляд в самую Вечность!
Ты знаешь, что такое театр кукол? Когда одна кукла разбивается, ее заменяют другою, но театр продолжается, музыка не умолкает, зрители рукоплещут, и это очень интересно. Разве зритель заботится о том, куда бросают разбитые черепки и идет за ними до мусорного ящика? Он смотрит на игру и веселится.
Здесь все тащат друг друга в суд: живые - мертвых, мертвые - живых, История и тех и других, а Бог историю - и эту бесконечную кляузу, этот грязный поток лжесвидетелей, джеприсяг, лжесядей и лжемошенников Я принял за игру бессмертных?
Главный недостаток вашей игры, м-р Вандергуд, в том, что вы слишком явно жаждете успеха и стремитесь к немедленному эффекту, это делает зрителя недоверчивым и холодным.
Когда один глазом смотришь на тот свет, то в глазу, обращенном на этот, едва ли может гореть особенно яркое пламя.
Я был бы плохим королем и владыкою, если бы, строя дворец, не оставил для себя тайного хода наружу, маленькой дверки, скромной лазейки, в которую исчезают умные короли, когда их глупые подданные восстают и врываются в Версаль.
Все говорят, что к жизни легко привыкнуть, - попробую и Я. Здесь все так хорошо устроено, что после дождя всегда приходит солнце и сушит мокрого, если он не поторопился умереть.
Побежденных царей часто берут в плен, но никогда цари не делаются рабами.
Смотрю в прошлое Земли и вижу мириады тоскующих теней, проплывающих медленно через века и страны. Это рабы. Их руки безнадежно тянутся ввысь, их костлявые ребра рвут тонкую и худую кожу, их глаза полны слез и гортань пересохла от стонов. Вижу безумство и кровь, насилие и ложь, слышу их клятвы, которым они изменяют непрерывно, их молитвы Богу, где каждым словом о милости и пощаде они проклинают свою землю. Как далеко ни взгляну, везде горит и дымится в корчах земля; как глубоко ни направлю мой слух, отовсюду слышу неумолчные стоны: или и чрево земли полно стенающих? Вижу полные кубки, но к какому ни протянулись бы мои уста, в каждом нахожу уксус и желчь: или нет других напитков у человека? И это - человек?
Купи самой черной краски, возьми самую большую кисть и широкой чертой раздели мою жизнь на вчера и сегодня. Возьми жезл Моисея и раздели текучее время, как поток, осуши дно времени - лишь тогда ты почувствуешь мое сегодня.
Хорошо волку быть волком, зайцу бы зайцем и червяку червяком, но ты, человече, вместил в себя Бога и Сатану - и как страшно томятся Бог и Сатана в этом тесном и смрадном помещении!
И я еще не знаю, где больше гордости и свободы: уйти ли самому, когда захочешь, или покорно, не сопротивляясь, принять тяжелую руку палача?
Конечно, палач не замедлит исполнить свою обязанность, и солдаты не опустят ружей, но важна линия, важно мгновение, когда перед самою смертью я вдруг почувствую себя бессмертным и стану шире жизни.
Как жаль, что для обмена мыслями мы должны прибегать к услугам такого скверного и вороватого комиссионера, как слово, - он крадет все ценное и лучшие мысли портит своими магазинными ярлыками.
Когда вы испытаете хоть часть того, что теперь так пугает вас, вы будете говорить иначе.
- Как вы относитесь к взрывчатым веществам?
- С большим уважением.
- Да? Похвала холодная, но большего они и не стоят. А было время, когда я готов был молиться динамиту, как откровению...
Недостаток всякого взрывчатого вещества, начиная с пороха, заключается в том, что взрыв действует на ограниченном пространстве и поражает только ближайшие предметы: для войны этого, пожалуй, достаточно, но этого мало для более широких задач. Кроме того, как сила узкоматериальнная, динамит или порох требует для себя непрерывно направляющей руки: сам по себе он глуп, слеп и глух, как крот. Правда, в мине Уайтхеда есть попытка скопировать сознание, позволяющая снаряду самому исправлять свои небольшие ошибки и как бы видеть цель, но это лишь жалкая пародия на глаза...
- Вы еще не рассматривали человека под этим углом, Вандергуд?
- Сознаюсь, что нет. Как и динамит под углом психологии.
- Химия! Психология! - сердито воскликнул Магнус. - Это все оттого, что знания разделены, и рука с полными десятью пальцами сейчас редкость.
- Вижу, что вы знаете ваш предмет в совершенстве, и этот капризный дьявол мне очень нравится. Но я хотел бы слышать от вам о человеке.
- А разве не о нем я говорил? Разве история этого куска мыла не есть история вашего человека, которого можно бить, жечь, рубить, бросать под ноги лошадей, отдавать собакам, разрывать на части, не вызывая в нем ни ярости, ни разрушающего гнева? Но кольните его чем-то, - и его взрыв будет ужасен...
- А вам известно средство, как взрывать человека?
- К сожалению, это не так легко и не так удобопонятно, как ток высокого напряжения...пришлось бы слишком много говорить, дорогой Вандергуд.
- А коротко?
- А коротко...Надо обещать человеку чуда.
Понимаете: мы слишком долго живем простой таблицой умножения, мы устали от таблицы умножения, нас охватывает тоска и скука от этого слишком простого пути, грязь которого теряется в бесконечности. Сейчас мы уже хотим чуда, а скоро наступит день когда мы потребуем чуда немедленно!
- Это чудо! И какие возможности открываются при этом! Мне было смешно, когда вы, даже с чувством, упомянули закон, эту мечту дьявола. Король необходим как раз для того, чтобы нарушать закон, чтобы была воля, стоящая выше закона!
- Но законы меняются, Магнус.
- Менять значит подчиняться необходимости и новому закону, которого раньше вы не знали. Только нарушая закон, вы ставите волю выше. Докажите, что Бог сам подчинен своим законом, то есть, попросту говоря, не может совершить чуда, - и завтра ваш кардинал останется в одиночестве, а церкви пойдут под манежи. Чудо, Вандергуд, чудо - вот что еще держит людей на этой проклятой земле!
Когда с римской улицы, где каждый камешек залит светом апрельского солнца, я вхожу в тенистый музей, его прозрачная и ровна тень мне кажется особенным светом, более прочным, нежели слишком экспансивные солнечные лучи. Насколько помню, именно так должна светиться вечность.
Вы не находите, Вандергуд, что человек в массе своей существо отвратительное? Видите ли: все, что делает человек, прекрасно в наброске - и отвратительно в картине. Возьмите эксиз христианства с его Нагорной проповедью, лилиями и колосьями, как он чудесен! И как безобразна его картина с пономарями, кострами и кардиналом! Начинает гений, а продолжает и кончает идиот и животное. Чистая и свежая волна морского прибоя ударяет в грязный берег - и, грязная, возвращается назад, неся пробки и скорлупу. Начало любви, начало жизни, начало Римской империи и великой революции - как хороши все начала! А конец их? И если отдельному человеку удавалось умереть так же хорошо, как он родился, то массы, массы, Вандергуд, всякую литургию кончают бысстыдством!
В искусстве гений начинает и гений кончает. Вы понимаете: гений! Болван, подражатель или критик бессилен что-либо изменить или испортить в картинах Веласкеса, скульптуре Анджело или стихах Гомера. Он может их уничтожить, разбить, сжечь, сломать, но принизить их до себя не в силах - и оттого он так ненавидит истинное искусство.
Если бы слугою моим было не жалкое слово, а сильный оркестр, я заставил бы выть и реветь все мои медные трубы.
Очень возможно, что будут не совсем те слова, что говорились, но во всяком случае те, что я слышал и запомнил...если тебя когда-нибудь секли, уважаемый товарищ, то ты знаешь, как трудно самому запомнить и сосчитать все удары розги.
Ты видишь всех людей настолько ниже себя, ты так убежден в их фатальном бессилии, что совершенно не боишься их и готов погладить по головке гремучую змею.
Ты знаешь, что от соединения правды с ложью получается взрыв?
Беспристрастная история с одинаковой любезностью заносит на свои скрижали как имена праведников, так и имена злодеев.