Впервые за столько времени мне показалось, что хижина слишком мала. Она действительно оказалась не такой уж и просторной, когда теперь здесь жили четыре человека – двое взрослых и двое грудных младенцев. Я не рассчитывала на легкую жизнь после рождения Якова и Шина, но это, кажется, было свыше моих сил: двое маленьких детей, постоянно пачкающих пеленки, желающих есть, спать и чертовски много внимания. Голова шла кругом, и я не уставала благодарить небеса за то, что у меня был Аскольд.
Детей оставлять было не на кого, я обещала вернуться на работу. Аскольд не мог оставить свою, соседок в округе, согласных поработать няньками, тоже не было. И в один вечер Аскольд решил рассказать мне о своем предложении: мне необходим еще один декрет ради того, чтобы быть пока с малышами. В присутствии Аскольда ко мне всегда возвращалась решимость, и мы завели еще одного ребенка – я втайне надеялась, что девочку.
Ровно половина пространства уходила на установки для малышей: пеленальный столик, подаренный коллегами, две кроватки неплохого состояния, которые Аскольд со скидкой пробил у своих бывших товарищей-плотников. Иногда, проходя мимо зеркала, я обнаруживала, насколько уродливым и одутловатым, как мне казалось, стало мое лицо, но Аскольд всегда говорил мне только комплименты и называл самой красивой женщиной на свете – даже когда мы с задержавшейся поставкой продуктов были вынуждены голодать около трех суток. Слава богам, это было еще до детей, но я никогда не забуду свой вид в те дни – ввалившиеся щеки, выпирающие скулы, фиолетовые синяки под глазами, как окраска шерсти у глаза пятнышком у бродячих кошек.
Мальчики росли, и волей-неволей мне отчего-то больше полюбился Яков: он меньше кричал, внимательно смотрел на окружающий мир и всегда был очень серьезен. Иногда мне думалось, что он намного больше похож на Сиана, чем названный в честь него Шин. Шин редко замолкал, хватал ручонками прутья и гремел подвижной его стороной, будя нас всех.
Яков, как я и ожидала, был больше на меня, вот только губы оказались отцовы. А вот кудрявая фактура ему досталась неведомо от кого – и у меня, и у Аскольда были прямые волосы. Аскольд рос сиротой до катастрофы, не знал своих родителей совсем и его самые крохотные подозрения и вовсе рассеялись: вполне могло случиться, что у Якова это от неизвестной бабушки или дедушки.
А Шин, повзрослев, стал совсем как Аскольд в его детские годы. Он становился все более и более крикливым и шумным, находил новые вещи, которыми можно было создать шум – рукоятка от кухонного ножа, какие-то старые банки и заледеневшие палки на улице.
В связи со всем этим пришлось звать друзей Аскольда и перестраивать почти полностью всю хижину. Первый этаж мы поделили на три комнаты.
Второй был полупуст и на нем находилась только наша спальня, да компьютер, которым уже не пользовались даже по заветным вторникам.
Официально, по нашему договору, детьми должна была заниматься это время была я, но на деле получилось как-то так, что ходить, говорить и пользоваться горшком детей научил именно Аскольд в свободное от работы время. Однажды, когда поставки еды тоже задерживались, он отправился на охоту в крайние пустыни, и вернулся с лисицей, но я этого не оценила. Здешние лисицы едва ли не в два раза больше человека и у Аскольда был хороший шанс стать их ужином – помимо всего, существовал отдельный официально зарегистрированный отряд охотников и они легко могли напасть на него и отобрать добычу. Что мог бы сделать мой муж с ножом в руке против лука и стрел, автоматов и бластеров одновременно? Я не могла понять и принять его подобный риск и с тех пор между нами был еще один договор: никакой охоты.
Не знаю, почему я вспомнила это, наблюдая за тем, как Яков восторженно пищит «папочка, получилось!». Начались схватки.
Рожала своего третьего ребенка я в невероятных муках: он оказался довольно-таки крупным, крупнее моих сыновей, и едва не сломал мне лобковые кости, а затем еще и пуповина никак не хотела перерезаться. Это оказалась девочка, как я и хотела: у нее снова были мои глаза и аристократическая бледная кожа.
Аскольд сказал, что хочет назвать малышку Лиззи, но я категорически возразила. Слишком неблагозвучно, слишком приторно, словно сладкая вата или разноцветный леденец. Я свято верила в то, что характер зависит от имени (это было одним из основных поверий Альмера), и я сказала, что девочку не могут звать иначе, как Урсула. Как мою бабку. Как сильную медведицу из преданий моей родины.
Собственно, за что я особенно недолюбливала Шина – он словно специально старался все испортить. Засунуть сосиски в полку с книгами, расплескать воду в унитазе, отколупать кусочек плитки, будто мне назло, демонстрируя, что как бы я не старалась навести здесь порядок, он непременно будет здесь, чтоб все испортить. Не раз я его легонько шлепала от злости, стараясь рассчитывать силу, но этот озорной огонек в его глазах не угасал даже тогда, когда он просил требуемого прощения.
Яков был совершенно другим ребенком. Спокойным, серьезным, немного снисходительным и высокомерным, он вел себя, словно настоящий столичный аристократ – с выбором имени ему Аскольд не ошибся, а я прогадала с Шином и страшно злилась на себя и него за это. Почему он просто не мог быть таким, каким я хотела, чтобы он был? Такой же похожий на маму вежливый малыш, как Яков. Прости меня, Сиан, это оказался совсем не ты…
Я еще не могла определить, как отношусь к Урсуле: я замечаю, что она во многом напоминает меня, когда смеется. Смех у моей малышки и вправду был очаровательный, словно перезвон серебряных колокольчиков, и я верила, что она сохранит его до конца своей жизни. Такие, как маленькая Урсула, умирают, смеясь…
Аскольд, вынужденный возиться с детьми вместо меня, был вынужден прогулять работу, и не раз. Начальство было единодушно в своем решении уволить его. Я знала, что по здешним законам нельзя прогуливать даже одного рабочего дня, иначе, как выражался мэр, в нашем муравейнике начнется беспорядок и лентяйство. Он помнил мои заслуги, но даже брак со мной не сыграл никакой роли в том, что Аскольда уволили.
Я не думала, что ему нужны утешения; он не хотел выглядеть слабым передо мной. И все же, пару раз укладывая Урсулу спать, я замечала, как он украдкой вытирает слезы – просто соринка в глазу, отмахивался он. Но благодаря моим стараниям соринки в нашем доме теперь было не найти. Разве что Шин опять мстит мне и вытряхивает книги.
Когда настало время Урсулы повзрослеть, я была в изумлении. Чудеса генетики и альмерской краски! Похоже, теперь фиолетовый принимался организмом за мой естественный цвет… Боже, что за ужасное наследство я оставила своей единственной дочери? Неужели ей тоже придется пройти через все унижения из-за своей нестандартности? И, что еще хуже, неужели через это придется пройти и моим внукам?..
Аскольд сказал, что устроится в архив здешнего суда. Точнее, его жалкого подобия: какое правосудие в обложенном данью поселении, кроме головорезов мафии? Людей не казнят направо и налево лишь потому, что мертвые не платят дань. Но калечат изрядно: в больнице подобных пациентов немало. Я просила Аскольда не устраиваться туда, но он был вдохновлен идеей того, что сможет все там исправить, и… и мне просто нечего было возразить. Вдруг у него и правда получится навести порядок в правосудии? Это было бы невероятно.
Заметив, что в ход опять пошла моя практичность, я устыдилась и вернулась к детям. Мне предстояло научить Урсулу разговаривать, и девочка говорила неохотно целые слова: бутылочка у нее превращалась в «бутычку», папа в «апап», костер – в «катер». Ей ни к чему было бы знать значение последнего слова, если бы мы не прививали нашим детям с ранних лет навыки выживания. Еще не научившись говорить, малышка уже наверняка знала из наших между собой разговоров, где у койотов самое чувствительное место и как вязать узлы. Мои бедные дети: едва ли они родились, мы уже были вынуждены уберегать их от смерти!
Яков вышел действительно очень похожим на меня внешне хитрым и проворным мальчуганом. Он раньше и лучше своего брата и сестры усвоил, как заманивать белок в силки и как карабкаться по деревьям. Ему предстояло пойти в первый класс местной школы, если крохотный подвальчик в поселении вообще можно было называть школой: их учили читать, писать, иногда приходили приглашенные люди разных профессий и показывали им навыки, необходимые в их работе и дети выбирали, что им больше по душе - эдакая ранняя профориентация. К сожалению, выживанию их учили по минимуму, а уж первой помощи – тем более.
Шин вырос непослушным ребенком, всегда лохматым и с моими огромными глазами. Как я ни старалась отрезать его волосы до приличной длины, он вырывался и убегал. Я злилась, в ярости бросалась за ним, ловила и насильно резала толстый черный волос, но Шин молча отбивался, и однажды дело дошло до того, что я порезала ему ухо. Он не заплакал, но то ли зарычал, то ли вскрикнул, и бросился бежать, оттолкнув меня. С тех пор я относилась к нему еще холоднее, равно как и он ко мне. Однажды я наткнулась на его записки в одной из книг: он писал косым неразборчивым почерком, что день рождения прошел ужасно, и он чувствует себя сироткой. У меня застрял противный ком в горле. Я вернула книгу на место и сделала вид, что не видела этих его признаний.
Наблюдая за мальчиками издалека, я отметила про себя, что Шин всегда выступал активным игроком в их забавах – если они играли в полицейских и мятежников (каждый раз, когда я наблюдала эту игру, мне становилось резко неприятно и я приходила в бешенство), то Шин всегда выступал мятежником и пытался «застрелить» Якова. У ребенка явные проявления агрессии с самого детства, и я ничего не могла поделать с тем, что Шин рос совсем не Сианом.
«Надо было переименовать идиота», - в бессильной злобе думала я. Но было уже поздно и глупо. Спасибо, небо, что я решила назвать его Шин, а не Сиан – что мое разочарование оказалось не один в один.
Второй этаж пришлось обставить несколько по-другому.
А на первом почти ничего не изменилось.
Мне казалось, что
Сиа Шин нарочито попросил себе самую яркую и броскую зимнюю одежду на Возрастной Раздаче – ярко-рыжее пальто с динозаврами и малиновые сапожки. Было ли это вообще мужским зимним костюмом?
Возрастная Раздача – снабжение жителей поселения и его окрестностей на складе ограниченным набором одежды: сезонная, нижнее белье, повседневная, спортивная, пижама, купальная. Проходила она не каждый год, как можно было подумать, а лишь в определенные годы жизни жителя Далвьир-Нура: согласно закону о Возрастной Раздаче, комплекты одежды выдавались гражданину в: три года, семь лет, тринадцать, восемнадцать, пятьдесят. Одежду, из которой вырастали, можно было разрезать и перешивать в костюм по соответствующим параметрам тела, кроме того, это была полностью бесплатная и случайная раздача. За деньги можно было купить какие угодно наряды приличнее у местных швей, но поселение погрязло в долгах, и нередко можно было видеть людей в маленькой им одежде, или же, наоборот, слишком просторной.
На работе у Аскольда кое-что произошло. К счастью, он принял верное решение.
Старость всегда подкрадывается незаметно. В условиях жизни, далеких от комфортных, она наступает особенно рано: мне было всего лишь около сорока, когда пришла наконец пора времени выбелить мои волосы и оставить на моей коже морщины. До Раздачи мне было ждать достаточно, и Аскольд заплатил, чтобы мне отдали комплект одежды раньше. Мне досталось платье из реквизита сгоревшего театра: к моему удивлению, оно было почти единственным чистым костюмом без заплат и открытых дыр. Декольте и фасон не соответствовали моему уже почтенному возрасту, корсет не позволял согнуться. Я не пыталась молодиться и держать осанку, но была вынуждена из-за него.
Больше всего я боялась, что Аскольду, как раз вступившим в период, который когда-то называли «полным расцветом сил», не нужна будет уродливая старуха со шрамом в пол-лица, но он сказал, что словно ничего и не изменилось. «Ты так же прекрасна, как и в первый день», - пояснил он и я почувствовала, как подступают слезы. И тогда я впервые честно сказала ему:
- Я люблю тебя.
Нежность мгновения, когда я наконец почувствовала в полной мере то, о чем сложено так много стихотворений, поэм, поставлено столько пьес, спето столько прекрасных баллад и все так говорят, было прервано шумом машины снаружи. Я замерла, думая о том, кто бы это мог быть, и мне стало нехорошо. Я позвала Якова, но ответом мне было молчание. Я повторила зов. Урсула тоже молчала. На всякий случай я решила позвать и Шина, но тишину не нарушало ничего, кроме стука каблуков по деревянным ступеням.
Я вырвалась из объятий Аскольда и бросилась вниз навстречу своим худшим опасениям: это была девушка из отряда так называемых «социальных работников». Если родители недостаточно следили за своими детьми или их находили одних на улице, у этой очередной мафиозной организации было право забрать их. Они называли это переводом в «Дом Заботы», который был совсем не приютом или детским домом. Из детей там растили все равно что свиней на убой – их учили на пограничников или армейцев, и около половины из них погибало только во время тренировок. По достижению шестнадцати лет выжившие уже были полноправными служащими на границах поселения, где еще четверть из них разрывали дикие звери. Еще четверть пропадали без вести. Самым страшным для любого родителя был именно приход социального работника.
Не помня себя, я бросилась на работницу и, срываясь на крик, убеждала ее, что мои дети в безопасности, всучивала последние деньги, молила, напоминала о том, что я главный врач и у меня заслуги перед городом. В конце она сдалась и сказала, что дает мне еще один шанс.
После этого происшествия я не выпускала детей из дома кроме как в школу на специальном автобусе, отдавала свой последний кусок, снова обрекая себя на голод – все, что угодно, чтобы они были в порядке и их не посмели забрать. Я запрещала им даже бродить вокруг нашего участка – мне казалось, что социальная работница может появиться из ниоткуда прямо сейчас... Я стала нежнее к детям, и даже к Шину. Я понимала, что он не заслуживает моей ненависти и это лишь моя глупость – назвать ребенка в честь погибшего друга и ждать от него определенного поведения и характера. Я зря пыталась предречь ему судьбу именем, наше старое поверье оказалось лишь глупостью. Пустышкой.
Запертые внутри дома, мальчишки, завершив домашнюю работу, не знали, чем заняться и хулиганили вместе. Точнее, пакости творил опять исключительно Шин, завлекая Якова в свои глупые игры, но я уже не могла срывать свою злость в полной мере, как ранее и боялась того дня, когда Шин закроет за собой входную дверь навсегда. И попадет в мир страданий, унижений, в мир, где из него будут расти очередное пушечное мясо.
Когда в первый класс пошла и Урсула, мороки и волнений стало еще больше. Они с Шином легко спелись, что я не очень одобряла. Но что-то мне подсказывало, что одиночество Шина лишь приблизит день, когда он хлопнет дверью. Удастся ли ему сбежать насовсем или он будет пойман социальными работниками? Обретет ли он свободу до тех пор, пока его не убьет холод, голод или дикий зверь? Или же сразу попадет в Дом Заботы? Будет ли он среди тех, кого убьют в первые дни более крупные ребята, или же продержится до службы? Выживет ли он на границе?.. Нет-нет, я совсем не хотела обо всем этом думать. Он тоже был моим сыном. И даже если бы за него дали денег, которых хватило бы нашей семье на еду на целый месяц, я бы ни за что не продала его.
Носик у деточки оказался мой, глазки и губки скорее Аскольдовы. Точь-в-точь мои глаза унаследовал лишь Шин, даже у Якова они имели аскольдов разрез и размер. Урсула продолжала быть смышленым, добрым и уступчивым ненавязчивым ребенком, и это меня устраивало, хоть я и видела в ней нотки легкомысленности. Возможно, она была лучиком света в нашем доме – всегда с улыбкой на тонких потрескавшихся бледных губах, с блеском в глазах, она была воплощением беззаботности и надежды. Слишком непохожая на других не только своими необыкновенными фиолетовыми волосами, но и отношением к жизни.
Помимо всего, у Урсулы оказались недюжинные способности к логическим упражнениям. Поразительно, но эта девчонка за раз стала обыгрывать меня в шахматах! А уж как она схватывала на лету все мои рассказы о ядовитых и неядовитых растениях, о типах кустов и деревьев, съедобных и несъедобных плодах, строению цветов и жизни растительного мира, зато не очень любила, когда я ей говорила про человеческую анатомию: растения ей оказались ближе.
Очередная противоположность Якова, ей удавались вещи, которые не интересовали брата, и в то же время, в отличие от моего первенца, она совсем не могла понять структуру общества, навыки обращения с людьми и тонкости психологии. Зевала и спешила за шахматный столик или читать пожелтевшие книги, рассказывающие о ботанике.
- Мамочка, почему у нас все в снегу? – тоскливо спрашивала она. – Я хочу посмотреть на герань и стрелолист.
Бессмысленно было рассказывать ей о ядерной зиме, в которой мы теперь навеки жили. Безжалостно и бесчеловечно было бы ей напрямую говорить, что она никогда не увидит растений кроме редких погибших скрюченных деревьев и никогда не сможет почуять чудесный запах свежескошенной травы. Я боялась признаваться ей и себе, что единственное, чего осталось живого в этом мире - мы. И это тоже временно.
Поэтому я никогда ей не отвечала.
